Неторопливое солнце - [103]

II

Завод в Сухотинке начали строить рано, чуть стаял снег. По полям, еще сырым от недавнего половодья, стягивали сюда камень, лес и рабочих.

Поля здесь были терпеливые и мирные, как стада овец. Недалеко от Сухотинки чистенький, беленький стоял монастырь — Ольгина пустынь, и как-то шло это к полям, что теперь, в великий пост, длинно-длинно звонили в одинокий колокол.

Ничего не было высокого в полях, и как-то хорошо было видеть, что выше всего золотели в небе кресты церквей.

И посреди будущего завода на мачтовом бревне тоже водрузили саженный крест и зачем-то обмотали его камчатным полотенцем.

На закладке завода отслужили молебен, целый день потом угощали гостей и священника с причтом, и подрядчик Фома Иваныч поставил своим рабочим ведро водки.

Барский дом в Сухотинке был большой, старый, каменный, со множеством низких и пустых комнат. Из окон его, теперь кое-где открытых, весело было слушать, как сочно стучали топоры, обтесывая пахучие бревна. Иногда каменщики пели.

Завод строили на выгоне за липовой аллеей, и видны были только верхушки лесов да крест, но представлялось ясно, как подымется там трехэтажное, деловитое с виду здание и будет глядеть на поля, как хозяин. И этому будущему хозяину полей служило теперь все, что было в усадьбе: лошади, люди и сам Ознобишин — высокий, тонкий, лет сорока, с розовой круглой головой, остриженной до самой кожи.

Всегда со складным аршином, в нахлобученном синем картузе, сутулый и сухой, с прямой и узкой красной бородою, сновал по постройкам Фома Иваныч, отмерял, рассчитывал, кричал на рабочих:

— Борзей, ребята, а ну, борзей!

Ознобишин говорил с ним шутливо:

— Ну, признавайся, разбойник, сколько тяпнешь?

— Что вы, барин, — возмущался Фома Иваныч, — мы по чести! Дешево и то взяли… Не то тяпнуть, — дай бог концы с концами свести… Как своих не доложу, то и слава богу!

— Пой, пой, брат! Тяни Лазаря! — хлопал его по сухой спине Ознобишин. — Какие вы все петь мастера! И где учились!

— Как же пой?.. Цены-то, цены-то на все как взбодрили! Тут запоешь, чесаркой запоешь… Только и славы будет, что завод построил… да что дома зря не болтался… Потому — дела теперь тупые!.

— А зачем я этот завод строю, ты не знаешь? — перебивал Ознобишин.

— Зачем?.. Известно зачем! — с суровым лицом говорил Фома Иваныч.

— Будто знаешь? — вглядывался в него Ознобишин.

— Известно, — доходы будете получать… Маленькое дело — завод! Тут обернуться можно… завод!

И не глядел на Ознобишина, утопивши глаза в полях.

— Знаешь, значит… Вот поди ж ты какой! А я так нет, — говорил, уже не смеясь, Ознобишин.

Иногда на постройке появлялась сестра Анны — девочка лет двенадцати, Маша. С серьезным, озабоченным видом, привыкшая только хохотать и куролесить, она ходила между грудами красного кирпича и желтых досок, натыкалась на известковые ямы и спрашивала Фому Иваныча, показывая пальцем:

— Зачем это?

— Известка, барышня, — отвечал Фома Иваныч.

— Зачем известка?

— Известка? А как же без известки? Без известки кирпичи бы не держались; без известки нельзя, — изумлялся, улыбаясь, Фома Иваныч.

— А-а! — тянула Маша и потом спрашивала опять: — А бревна зачем?

— Балочки?.. Это — балочки… Потолки утверждать… А до крыши дойдем, — опор чтобы был, — стропила ставить.

— А-а! — соглашалась Маша и кивала головою.

Все время напряженно слушающей была Анна, — от этого лицо ее было как у глухих. Лицо было все из округлых вечерних линий; они не ослепляют глаза, но в них покой: это усталый день протянул руку ночи.

Шестеро детей могло бы быть у Анны — четыре девочки и два мальчика; могло бы, но не было их, — умирали нерожденными. Выделялся из тела какой-то яд, убивавший их то на шестом, то на седьмом месяце утробной жизни, и с каждыми новыми неудавшимися родами у Анны рос испуг перед тем, невидным.

В комнатах дома, широкого и низкого, казалось, были заперты эти немые поля кругом — пусто было и глухо, и не наполнял их ни молодой звонкий голос Маши, ни рассыпчатый упругий голос Ознобишина.

Комнаты были жуткие, и для Анны каждая жила своей особой жизнью: жива была тем, кто в ней умер когда-то, давно, — все равно, сколько лет назад; ясно чудилось, что в каждой умер кто-то. Представлялись отравленные, повешенные, засеченные кнутом.

Жив еще был восьмидесятилетний дед Ознобишина, посадивший внука хозяйничать в Сухотинке, а сам разъезжавший где-то по большим ярмаркам, по городам, там, где сильнее билась жила жизни, и пропадавший целыми месяцами. До Сухотинки редко доходили о нем слухи.

В одной из дальних комнат дома был еще столетний старик, прадед Ознобишина лежал в постели, позабытый и жизнью и смертью, сухой, скорченный, с обтянутым голым черепом, огромным над маленьким темным лицом. Смотрел на всех тусклыми, как две свечи в ночной церкви, глазами, жевал губами, кроткими и тонкими, и не говорил уже ни слова: все забыл.

III

Ознобишин охотился и потому держал красногонов. Были два волкодава — мудрый старик Целуй и молодой Приемыш, и смычка желтомордых заячьих гончих.

Целуй был ширококостый, весь черный, одноглазый пес. От старости он взмылил кое-где сединою, отяжелел, но все еще был непобедимо крепок. Стаю, и всю усадьбу, и деревню вокруг усадьбы держал в порядке — к каком-то своем собачьем порядке, не всегда понятном для людей.