Нетерпение сердца: Роман. Три певца своей жизни: Казанова, Стендаль, Толстой - [90]

Память с поразительной ясностью сохранила каждую деталь волнующего события — ведь принималось самое серьезное решение в моей жизни. Я помню маленький круглый мраморный столик в кафе на Рингштрассе, помню картонную папку, на которую я положил бумагу, и то, как я осторожно разглаживал потом линии сгиба, чтобы они были безукоризненно ровными. Словно на контрастном фотоснимке, вижу я сейчас перед собой эти иссиня-черные, немного водянистые чернила и опять чувствую тот легкий внутренний толчок, с которым я начал выводить первую букву, стараясь, чтобы она выглядела изящно и значительно. Мне очень хотелось особенно тщательно выполнить эту мою последнюю служебную обязанность, а поскольку форма прошения была с математической строгостью определена уставом, оставалось только одно: красотой почерка засвидетельствовать торжественность момента.

Но не успел я написать несколько строк, как мной овладела какая-то странная мечтательность: держа в руках перо, я начал воображать, что будет завтра, когда мое прошение дойдет до полковой канцелярии. Сначала, наверное, озадаченный взгляд фельдфебеля, потом удивленное перешептывание младших писарей — ведь не каждый день случается, чтобы лейтенант так просто отказывался от своего жалованья. Потом бумага следует по инстанциям, из комнаты в комнату и наконец попадает к полковнику; я вдруг вижу его перед собой, как живого, — вот он вооружает свои дальнозоркие глаза очками, недоуменно перечитывает первые слова и потом, несдержанный, как всегда, бьет кулаком по столу, — этот грубиян слишком привык к тому, что его подчиненные, которых он облил грязью с ног до головы, на следующий день угодливо виляют хвостом, лишь только он даст им понять развязным словечком, что гроза миновала. Но теперь он увидит, что нашла коса на камень, что есть такой человек, который не позволит орать на себя, и этот маленький человек — лейтенант Гофмиллер. И когда потом станет известно, что Гофмиллер распрощался с полком, двадцать, а то и сорок однополчан призадумаются, качая головами. Все товарищи мысленно скажут: «Черт возьми, вот это парень! Он за себя постоит!» И даже полковника Бубенчича это крепко заденет за живое — как-никак более достойно еще никто не уходил из полка, никто еще не сбрасывал с себя мундир подобным образом, насколько мне известно.

Не стыжусь сознаться, что, в то время как я рисовал себе все эти картины, я все больше нравился самому себе. Ведь что бы мы ни делали, нами чаще всего руководит именно тщеславие, и слабые натуры почти никогда не могут устоять перед искушением сделать что-то такое, что со стороны выглядит как проявление силы, мужества и решительности. Сейчас мне впервые представилась возможность доказать товарищам, что и у меня есть чувство собственного достоинства, что и я настоящий мужчина! Все быстрее и, как мне казалось, все более энергичным почерком писал я эти двадцать строк; то, что сначала было для меня досадной необходимостью, внезапно превратилось в наслаждение.

Теперь еще подпись — и все. Взгляд на часы — половина седьмого. Подозвать кельнера и расплатиться. Потом еще раз, последний раз, прогуляться в мундире по Рингу — и домой с ночным поездом. Завтра утром отдать эту бумажонку, и возврата к прошлому уже не будет, начнется новая жизнь.

Итак, я взял свое прошение, сложил его сначала вдоль, потом еще раз поперек, чтобы аккуратно спрятать этот решающий мою судьбу документ в нагрудный карман. Но тут случилось неожиданное.

А случилось вот что: в ту секунду, когда я с чувством удовлетворения и даже радости (окончание любого дела всегда приятно) укладывал в карман довольно объемистый конверт, я почувствовал — мне что-то мешает. «Что это там хрустит?», — подумал я и глубже засунул руку. Но мои пальцы тут же отдернулись, словно еще раньше меня самого вспомнив, что это такое. Это были письма Эдит, оба ее вчерашних письма, первое и второе.

Не могу точно описать охватившее меня чувство. Кажется, это был не столько испуг, сколько безграничный стыд. Ибо в один миг — словно туман вдруг рассеялся — пришел конец обману или, вернее, самообману. Я сразу понял, что все мои мысли и поступки были сплошной фальшью — и досада на полковника, и гордость оттого, что я героически решился уйти в отставку. Если я хотел удрать, то совсем не потому, что полковник дал мне нагоняй (в конце концов, это случалось у нас каждую неделю), — в действительности я бежал от Кекешфальвов, от своего обмана, от своей ответственности, я убегал потому, что быть любимым против воли стало для меня невыносимой пыткой. Как тяжелобольной человек из-за внезапной зубной бати забывает о действительно мучительном, быть может, смертельном недуге, так и я забыл (или попытался забыть) все то, что на самом деле терзало мою душу, заставляя трусливо спасаться бегством, и постарался найти удобный повод уехать — неприятное происшествие на учебном плацу. Но теперь я ясно сознавал: мой уход не был благородным жестом оскорбленного человека. Это было бегство, трусливое, жалкое бегство.

Однако сделанный шаг придает силы. Теперь, когда прошение об отставке уже было написано, я не хотел отступать. «К черту, — сказал я себе со злостью, — какое мне дело до того, что она там хнычет и ждет меня? Они достаточно издевались надо мной. Какое мне дело до того, что кто-то меня любит? Она со своими миллионами найдет другого, а если и нет, меня это не касается. Достаточно того, что я все бросаю к чертям, даже мундир! Какое мне дело до этой истеричной особы, выздоровеет она или нет? Я не врач…»