Нет памяти о прежнем... - [11]

Я бросился в рубку. Легко сказать бросился. Тело мое отяжелело, словно его набили мокрой, гнилой ватой. От нее дурно пахло, и меня тошнило. Во рту, горле и груди вспыхнул жгучий огонь. Словно кто по глоточку вливал в меня расплавленный свинец. Классические признаки надвигающегося коллапса живого существа. Они так и описывались в литературе.

В рубку я не вошел, а упал. Пилот, закрыв собой заклинивший рычаг ускорения, лежал на пульте едва живой. Он в панике таращился на меня, не в силах произнести ни единого слова. Я сдвинул его в сторону и… понял, что наша с ним жизнь повисла на секундах. Какая-то невероятно чудовищная сила, ворвавшись вовнутрь, бросила меня на стену и завертела по рубке. Мне было страшно больно. Я кричал и звал маму. И она появилась.

Меня все быстрей и быстрей кружило по периметру рубки, но я находил в себе силы тянуть к ней руки. Мама тоже протягивала их мне и, бегая за мной, пыталась поймать меня.

Я видел ее глаза. Я видел в них свою боль. Я видел в них ее любовь ко мне. Я видел ее горе…

Часть третья

1

Солнце медленно и неотвратимо падало за алый шарф неба. Скоро, уже скоро оно сорвется туда… И померкнет свет. И родится ночь. И она поблекнет к утру. Станет серой усталой старухой. А когда с востока проклюнется солнце — канет в небытие и она. И родится день…

Это обреченное Солнце, с обреченным восторгом жизни, совершит свой навсегда намеченный ему Кем-то путь. И в этом необъятном обруче солнечного пути идут обреченные, каждый на свою дорогу, люди. Идут не одно тысячелетие. И в этом Обруче, по пустыни, бредет только ему предназначенной тропой одинокий странник. И не в песках утопают его ноги, а во прахе. Все глубже и глубже.

Это, конечно же, я — ничтожество, которое почтил Он над Мирами.

— Что было, то и будет, — говорю я, стряхивая с ног своих прах, — и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

Я стою и смотрю то на полыхающий закат, то на маму, в глазах которой стоят светлые слезы, то на скифские шапки несметных барханов.

Мама уже не торопит. Она тихо вторит мне. И тоже стихом Екклисиаста. И со значением.

«Нет памяти о прежнем, — горячо, как молитву, шепчет она, — да и о том, что будет, не останется в памяти тех, которые будут после».

— Разве виноват я в том, что не помню?

Она качает головой. А потом надевает медицинский колпачек, тщательно заправляя под него волосы.

— Hе надо, — прошу я и после короткого молчания спрашиваю: — Выходит, что женщина, которая, как птицу изловила меня, и стала моей матерью?

— Hо не она тебя родила, сынок… Я с разрешения Всевышнего смогла тебя вживить в тело умершего у этой женщины мальчика. Он умер от тяжелого отравления. Она этого даже не заметила.

— Как это? — невпопад выпалил я.

— Ребенок выпил поташ. Ему шел четвертый годик, — уклонилась она от ответа.

— Бедная женщина. Она и не подозревала, что воспитывает кукушонка.

— Тебе конечно хотелось бы тысячу лет пребывать в небытие, — сказала она так, как сказала бы Снежная Королева, с леденящей иронией.

— Извини меня, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть. Наверное, здесь, на Земле, я поглупел. А может, не отличался умом и Там.

Мама всплеснула руками и с явной досадой на себя сказала:

— Мальчик мой, это я сошла с ума. Вздумала обижаться… Для тебя теперь это все так далеко и так непонятно…

— Объясни все-таки. Может, пойму. Может, не такой уж балбес.

— Изволь! — охотно согласилась она. — Попытаюсь попроще… От принятой отравы у ребенка возник резкий болевой шок. Это как взрыв. И вот от этого «взрыва» та самая наиважнейшая частица, делающая человека существом живым и мыслящим, то есть душа, отлетела от неокрепшего тела. В этот момент душа в панике. Летит, как говорится, сломя голову. Остановить ее можно, но успокоить и вернуть на место — не рекомендуется. Для блага же самого ребенка.

— В хилом теле — хилый дух, — говорю я уверенным тоном знатока.

Мама улыбается.

— Можно сказать и так, — говорит она. — Только хилый дух делает тело никчемным.

— Почему это? — уже как знаток вскидываюсь я.

— Дух травмирован. Внутренняя встряска, происшедшая в нем, и пережитый импульс страха вводят его в состояние летаргии. Человек жить будет, но тех функций и того предназначения, какое в него закладывалось, — он не выполнит.

— Ты смотри! — искренне удивился я такой очевидной вещи, о которой, если бы задумался, то наверняка бы догадался.

— Тело мальчика нам было бы не нужно, если бы не ты. То есть твоя душа. Это тело можно было использовать для нее. Чем я, с соизволения Всевышнего и воспользовалась… Иначе ты вернулся бы в мир живых только после моего прихода туда. Кроме меня тебя никто не произвел бы на свет.

— Кто же тогда был бы мой папа? — со святой наивностью спрашиваю я.

— Твой отец. Без него ты — не ты. Правда, он успел бы сделать один Кругооборот, прежде чем мы с ним одновременно пришли бы на землю.

— Как он, кстати?

— Хорошо. Переживал за тебя.

— А что он не прилетел?

— Позволили только мне.

— А-а-а, — понятливо протянул я. — Совсем забыл. Я же летел к тебе на инаугурацию. Поздравляю… Лучше поздно, чем никогда.

— Hе так уж и поздно, — сказала мама. — После той трагедии у нас прошел всего месяц с небольшим.