Нет - [28]

— Проверять КИП у меня не было времени. Кислородный прибор испытали в барокамере. Автомат был оттарирован правильно и срабатывал на четырех тысячах.

Начальник Испытательного центра вызвал Хабарова.

Виктор Михайлович отлично понимал, какой разговор ждет его в кабинете начальника, и шел туда с плохо скрываемым неудовольствием.

Генерал спросил резко и прямо:

— Что вы думаете обо всей истории со Збарский?

— Пока ничего. Слишком мало объективных данных для серьезных выводов.

— Боюсь, что данные не прибавятся. Комиссия копается в ошметках, но вряд ли вытянет оттуда что-нибудь убедительное.

Хабаров молчал. Мысленно поставил себя на место генерала и не позавидовал: положение обязывало человека принимать решение, а как решать, когда толком ничего не понятно?

— Как вы относитесь к Збарскому? — спросил генерал.

— Хорошо отношусь. Он старый надежный летчик и честный человек.

— Прекрасно, — сказал генерал. — Значит, я могу быть спокоен: если руководство Центра поручит вам провести контрольный полет, вы Збарского не обидите. Нам нужна истина, только истина, впрочем, этого я могу не напоминать. Ведь мы — это и вы тоже. Поняли меня, Виктор Михайлович?

— Разумеется, понял.

— Прекрасно. Приказ на контрольный полет будет подписан сегодня, а машину-дублер подготовят к концу недели. Вы же пока думайте; если надо будет поговорить со мной — к вашим услугам; если есть какие-нибудь пожелания сейчас — прошу, выкладывайте.

— Почему остановился двигатель? Ну, машину трясло, ладно. С этим, надеюсь, разберусь. Но двигатель-то почему встал? От тряски — не похоже. Прекратилась подача топлива? Возможно. А причина…

Хабаров высоко ценил опыт Начальника Испытательного Центра, человека любопытной и далеко не стандартной судьбы, и поэтому рассуждал вслух, стараясь уловить его отношение к своим беспокойным мыслям. Генерал был ученым, выдающимся аэродинамиком. В свое время, лет тридцать назад, будучи еще начинающим инженером, он контрабандно выучился летать. Ему долго не давали пилотское свидетельство, считая, что партизанское вторжение в чужую епархию — вредная блажь талантливого ученого. Но он все равно летал, получил с десяток взысканий, однако своего добился — стал летчиком-испытателем третьего класса. Однажды практически приобщившись к небу, он стал весьма и весьма авторитетной фигурой в делах, касавшихся испытаний. И летчики, служившие под его началом, охотно делились со своим начальником сомнениями, откровенно размышляли при нем…

— Виктор Михайлович, мне лично не дает покоя кислородный прибор. Если Збарский… как бы это сформулировать поаккуратнее… ну, скажем так: позволил себе отклониться от истины в столь деликатном вопросе, то почему я должен верить в остановку двигателя, например? Почему я должен согласиться с тем, что летчик принял все возможные и необходимые меры для вывода машины из странного и неестественного положения? Почему…

— Прошу прощения, — сказал Хабаров, — вы избрали опасный путь. Если строго следовать вашей схеме, можно взять под сомнение вообще все. Но тогда неизбежно придется отвечать и на такой вопрос: а почему прыгал Збарский? Просто так? Согласитесь, просто так никто не прыгает.

Они говорили еще долго. И Хабаров ушел от генерала с тяжелым чувством. Хабаров слишком давно знал Збарского, чтобы сомневаться в его профессиональных качествах. Да и чисто по-человечески ему не хотелось вставать на точку зрения генерала. Конечно, ты мне друг, но истина дороже… И все-таки это был тот редкий случай, когда Виктор Михайлович с удовольствием уступил бы честь определения истины кому-нибудь другому.

Первым делом Хабаров решил поговорить со Збарским, потом тщательно просмотреть материалы по аэродинамике машины, и вообще все, что есть по машине. Предстояло подробно изучить задание, которое выполнял Збарский.

Збарский встретил Хабарова сдержанно.

— Давай, Витя, допрашивай. Положение у меня такое: могу только отвечать.

— Если тебе неохота повторять пройденное, не будем. Но ты же понимаешь, Саша, мне ты этим задачу не облегчишь. А решать все равно надо. Придется.

— Да, все я понимаю. Ты спрашивай, спрашивай.

— Скорость ты начал гасить в наборе?

— Да.

— Обороты сразу убрал до упора?

— Сразу и до упора.

— И вышел на семь тысяч с минимальной скоростью?

— Нет. Скорость была что-то около двухсот шестидесяти. Великовата. Я выпустил тормозные щитки.

— И тогда затрясло?

— Нет, сначала не трясло. Но у меня было такое ощущение, будто руль высоты ведет себя как-то странно.

— И ты?

— Пытался поглядеть, в каком положении руль. Вертелся, вертелся, но ничего не увидел.

— А скорость?

— Скорость уменьшалась. Затрясло на двухстах тридцати примерно. И тут же упала нагрузка на рули.

— Ты убрал щитки?.

— Не сразу. Все старался увидеть руль глубины, вообще хвостовое оперение.

— Как же ты мог разглядеть?

— Ну как? Расстегнул ремни, приподнялся, вывернулся наизнанку… Я же маленький.

И Хабаров совершенно неожиданно для себя увидел вдруг Збарского в кабине. Легонький, сухой, подвижный, как жокей, не молодой уже человек. Хабаров ясно представил себе, как он изворачивался в кабине, как покраснело его желтоватое обычно лицо, как напряглись усталые глаза. Подумал: не так давно Збарский похоронил взрослую дочку. Она была планеристкой и разбилась на соревнованиях. Мысли эти не ШЛИ к делу. А может быть, и шли. Хабаров еще подумал: как он вообще тянет эту лямку, эту каторжную лямку на скоростных машинах. Двадцать седьмой год испытывал самолеты Збарский, постарел в полетах…