Нестрашный мир - [40]

Нина Евсеевна подходит к другому шкафу, посудному, он позади меня, на нём стоят круглые часы. Она отпирает левую дверцу и достаёт два маленьких, чуть больше напёрстка, металлических стаканчика и коробку конфет «морские камешки». Один стаканчик «камешков» мне, другой Жене.

Нине Евсеевне столько же лет, сколько моей бабушке. У неё голубые волосы. Голос хрипловатый и вообще-то строгий, но какой-то весёлый.

Лет через пятнадцать, слушая в институте лекции по логопедии, я попытаюсь вспомнить, где у Нины Евсеевны был этап постановки звука, а где – автоматизации, но вспомню только ощущение тайны в глубине шкафа с застеклёнными дверцами.

2.

Я сижу в той же комнате, только не за маленьким столом, а за большим, шкаф не слева, а напротив, а Нина Евсеевна с Сашей видны мне в профиль. Я учусь на первом курсе и прихожу к Нине Евсеевне смотреть занятия.

– Баси! – требует Саша.

Нина Евсеевна даёт ему башни. Это пирамидки, но лучше. Они строятся из разных причудливых фигур: шаров, ромбов и полусфер.

Наконец Саша справляется с башнями и требует:

– Масину!

– Саня! – зовёт Нина Евсеевна. Из недр квартиры появляется дядя Саня, муж Нины Евсеевны. Он высокий, с бородой, и все дети мгновенно узнают в нём своего. Дядя Саня уводит Сашу к себе, и минут десять они катают по полу гоночные машины, машины с прицепами и ещё всякие разные, я в них не разбираюсь.

– Ты в какую игру будешь играть? В домино? Выбери, какое тебе больше нравится.

Конечно, он выбирает домино с машинами.

– Я кладу самосвал и велосипед.

Он не знает, что тема занятия – звук «л», но уже произносит его, хотя в прошлый раз не произносил. Ни он, ни даже я не заметили, когда это произошло. Звуки нужны, чтобы управлять самосвалами и «ланчиями» (кстати, что такое «ланчия»?), турецкими туфлями и «морскими камешками». Никто не думает о том, что нужно произнести звук просто ради звука.

Хотя мне в детстве иногда хотелось произносить звуки, извлечь их как лакированные предметы из мешочка.

«р» – пирамидка с ребристыми боками, та, что вроде музыкального инструмента.

«к» – кастрюля с плотно прилегающей крышкой, которую надо быстро открыть.

«у» – катушка, когда в неё дуешь.

Звуки соприкасаются боками и постукивают друг о друга.

– А теперь попробуй сама с ним поиграть.

У меня не получается. То ли голос неуверенный, то ли руки не слушаются, но ритм игры, когда всё происходит само собой, куда-то пропал.

Нина Евсеевна оборачивается к Сашиной маме:

– А вы всё записывайте, потом будете дома так играть. И уже мне:

– Если ребёнок заговорил, в этом только десять процентов моей заслуги, остальные девяносто – заслуга родителей.

Нина Евсеевна нашла мне ученицу, точнее, не нашла, а дала. Это была вполне нормальная семилетняя девочка, весёлая и разговорчивая, я должна была раз в неделю приходить к ней

домой и заниматься чтением, прописями и прочей подготовкой к школе.

Нина Евсеевна рассказала, что девочка эта, когда ей было чуть больше года, опрокинула на себя чашку с кипящим кофе. Последствием шока и болезненного лечения стало полное отсутствие речи. В три года неговорящую девочку привели к Нине Евсеевне. Рассказывая эту историю, Нина Евсеевна кивает на угол в прихожей:

– Вот здесь она лежала, кричала и стучала ногами по полу. А мы с её папой брали её за руки за ноги и несли заниматься. Первый звук она сказала на одиннадцатом занятии, первое слово – на двадцать третьем.

В восемь лет девочка пошла в обычную школу. Я пришла в фонд «Отцы и дети», начала заниматься с аутичными детьми и перестала сидеть на уроках у Нины Евсеевны. Она мне говорила:

– Я с этими аутистами не знаю что делать, поэтому никог да их не беру. Ты мне скажи, их вообще можно как-то развить или нет?

Мою работу она не очень одобряла:

– Лучше уходи оттуда, не верю я, что им можно чем-то помочь.

При этом Нина Евсеевна научила говорить ребёнка, которого все вокруг считали безнадёжным и обречённым на вечную немоту.

– Что касается аутистов и нежелания с ними работать, я думаю, что очень важно, хотя и не каждому дано – понимать: есть твоё и не твоё, кому-то ты можешь помочь, а кому-то не можешь.

Когда я пошла работать в детский дом, Нина Евсеевна ужаснулась.

– Они там что у тебя, вообще не говорят? А результаты какие– то есть? Ты знаешь, я результатом считаю человеческую речь, если не устную, то хоть письменную. У меня был один мальчик с такими нарушениями, что он не мог заговорить. Но научился писать, и теперь, если он захочет суп, то сможет написать это слово, и его поймут.

Я дала Нине Евсеевне свои записи о том, как мы разговариваем с детьми, которые никогда не научатся говорить. Она прочитала и сказала моей бабушке:

– Ты знаешь, я раньше не видела смысла в Машиной ра боте, а теперь вижу.

Помолчала и добавила:

– Ну, может быть, они у неё всё-таки заговорят.

В последние годы Нина Евсеевна тяжело болела. Я редко ей звонила, а приходила ещё реже.

– Что же ты не заходишь? – однажды спросила она по теле фону.

Я начала что-то бормотать.

– Ты заходи, – жёстко сказала Нина Евсеевна, – а то потом поздно будет.

Нина Евсеевна умерла второго августа 2009 года. Я виновата перед ней, и сейчас поздно что-то исправлять. Единственное, что я могу сделать – это написать о моём первом учителе педагогики и постараться передать кому-то ощущение волшебства и тайного ритма, которое подарили мне уроки Нины Евсеевны.