Несогласный Теодор - [5]

В течение трех дней нас национализировали, отобрали и завод, и магазины огромные. Мы переехали в более скромную квартиру. Нас выбросили из той квартиры тоже – ее передали приезжающим советским чиновникам. Тогда мы переехали в предместье Вильно, в небольшой дом; все население вокруг дома было польское. То есть там не было ни одного еврея.

Я как-то застал свою сестру, которой тогда было три года, за тем, что она бросает в соседских девочек кирпичи, довольно крупные.

Я ее спросил:

– Ты что делаешь?

– Они меня обижают.

– Как они тебя обижают?

– Они говорят, что я еврейка.

Мне пришлось ей объяснить, что она и впрямь еврейка и что это не обидно, а, напротив, очень хорошо. Даже блестяще. И она перестала кидаться кирпичами. До тех пор – это было твердое решение родителей – я ходил в ивритскую школу. Где практически все давали на иврите: математику, химию и так далее. И вот из лучшей, мощнейшей школы, входившей в образовательную сеть Торбут, я попал в рядовую польскую школу, да еще в предместье. И в первый же день меня зверски избил какой-то ученик из второгодников. Он был больше меня раза в два. Я отбивался, но не помогало, так как он даже не чувствовал моих ударов. Я вернулся домой, залитый кровью. Отец спросил, что такое. И я объяснил. Он ринулся к директору. На что директор ответил, я это помню хорошо: “Я очень сожалею, господин Зайдшнур, но я не смогу защитить вашего сына”.

С этим мы вернулись домой. Родители советовались при мне. И решили, что я должен переходить в идишистскую школу (ивритские сразу закрыли). По крайней мере меня не будут бить за то, что я еврей. Проблема заключалась в том, что я не знал идиша достаточно. Кое-что понимал, но не больше. Поэтому мне наняли учителя, который со мной работал ежедневно и за хороший ответ давал мне почтовую марку – я их тогда собирал. И еще была проблема: школа находилась в городе, а мы жили в предместье. Я бежал за автобусом, ехал и после этого шагал через часть города, пока добирался до школы.

И тут выяснилось, что бывают проблемы другого порядка; к ним мы оказались не готовы. Моим одноклассникам объяснили, что есть классовая борьба, в которой пролетариат при помощи Красной армии победил буржуазию. И что это очень хорошо, будущее будет еще более блестящим. Ну, для мальчишек в моем возрасте – мне тогда было лет девять – классовая борьба выражалась кулаками. И для классовой борьбы был нужен буржуй, каковым я и оказался.

Там, конечно, было еще несколько учеников из моей бывшей школы, но они как-то растворились; они не вели себя как миснагдим. А я вел себя как миснагед. То есть с ходу отвечал на все обиды кулаком. И начался такой период, в котором я дрался все время. И отстаивал свои взгляды. Отца однажды вызвали в школу и пожаловались, что на выкрик “Буржуй!” я ответил польским присловьем: “Где вода бежала, она побежит опять”. В смысле, прошлое вернется. И директор школы сказал отцу: “Из-за него нам закроют школу, а вас посодят за такое. Ведь он кричит, что кончится советская власть!” На что отец дал мне первую серьезную лекцию о политических отношениях. Я перестал выкрикивать опасные лозунги, но продолжал драться, конечно.

При том при всем я оказался лучшим учеником в классе, хотя в прежней школе, Торбут, был худшим учеником в школе. Оглядываясь назад, я думаю, что дело отчасти заключалось в том, что отец был почетным президентом Торбута, и я знал, что меня не могут тронуть. Я совершенно спокойно продолжал приходить в класс с пятью двойками. Мама нанимала репетиторов, делала все, что возможно. Ни в зуб ногой, ничего не помогало. А тут я стал ведущим учеником. С ходу. На языке, который я как следует не знал. До сих пор помню, как я отвечал на какой-то вопрос по-польски. Учитель говорил: “Хороший ответ, но повторите на идиш”. Я, напрягаясь, пробовал находить слова на идиш.

Так продолжалось до июня 1941 года. Однажды утром я открыл глаза – меня будила мама. И сказала: “Вставай, одевайся быстро”. За ея спиной стоял солдат с винтовкой и большим штыком. И этот штык я распознал с ходу как не наш. Потому что у поляков были штыки как ножи, а у тогдашней советской армии – скорее как трехгранный клинок. Мама сказала: “Одевайся быстро, нас высылают”. Я переспросил: “Высылают?” – не совсем понимая, в чем дело. Она подтвердила: “Да. Одевайся быстро, и тебе придется мне помогать”.

И я помогал собирать вещи, всякое такое прочее. В доме было четыре чужих человека. Двое в гражданском – более высокие чиновники – и два солдата. Чиновники были не наши. То есть не виленчане. Их прислали, ясно, для операции. Теперь, оглядываясь назад, я знаю, что очищали границу в то время от буржуазии. К счастью, они не раскопали, что отец был не только буржуем и лидером сионистов, но и эсером. Потому что всех, кто в свое время был в русском революционном движении, главным образом бундистов, арестовали, и многих потом расстреляли. Но им в голову не пришло, что буржуй мог быть в свое время эсером. И его выслали особым эшелоном в Свердловскую область, в лагерь. А нас, другим эшелоном, на спецпоселение.

Дату буду помнить всегда. 14 июня, 1941 год. Неделя до начала войны, о чем мы, разумеется, тогда не могли и догадываться. И тогда произошел спор, который много решил в жизни моей семьи. Солдаты молчали, а двое в гражданском говорили с матерью по-русски. Даже не говорили, а болтали. Отношение к нам было хорошее – несмотря на то что они пришли нас арестовывать. Особенно нежно они отнеслись к моей сестре, которой было четыре. Ну, она была красивым ребенком, и ей очень нравилась вся эта ситуация. Они проявили сентиментальность, отозвали родителей в сторону и сказали: “Вашей дочери нет в нашем списке. Мы вам не скажем, куда вы поедете, но это далеко. И там будет очень трудно. Быть может, не выдержит ваша девчонка. Если хотите, можете ее оставить. Мы как бы не заметим”.