Нескучный сад - [7]

— Протасова — хорошо, — сказал он, отдавая тетрадь Вале.

Пунцовые щеки Вали, казалось, побагровели еще больше.

— Ширяева — удовлетворительно. — Не глядя на меня, он отдал мне тетрадь.

«Спасибо и за это», — мысленно ответила я.

Он назвал еще несколько работ — удовлетворительных, неудовлетворительных, больше всего было, разумеется, неудовлетворительных.

Потом в упор посмотрел на Роберта.

— Курков, подойди сюда.

Роберт встал со своего места и подошел к нему.

— У тебя одна ошибка, — сказал ГЕМ. — Одна-единственная!

Он поднял кверху сухой и тонкий, словно перочинный нож, палец.

— Одна-единственная. Но я ставлю тебе неуд.

— Почему? — спросил Роберт.

Не отвечая ему, ГЕМ повернул голову и посмотрел на Зденека. И вдруг все мы увидели, как неяркий румянец залил щеки Зденека.

— Кошиц, — сказал ГЕМ, — у тебя ошибка в письменной… — Он помолчал, словно подбирая слова. — У тебя ошибка совершенно та же, что у Куркова.

— Правда? — удивился Зденек.

Водянисто-голубые глаза ГЕМа, казалось, хотели пронзить Зденека насквозь.

— Эта ошибка неслучайна. Кто-то из вас списал у другого. — Он пожевал сухими губами. — Я не знаю кто. Вы сами скажете, кто списал: ты у Куркова или он у тебя.

Роберт молчал. Я знала: лгать для него великое и тяжкое испытание, но он предпочитал молчать, чтобы не выдать товарища.

Зденек, очевидно, уже оправился от смущения.

— Странное дело. — Он оглянулся на нас, как бы призывая в свидетели. — Один написал с ошибкой, другой с ошибкой, и выходит, мы списали друг у друга.

ГЕМ кивнул.

— Выходит! — строго сказал он.

Зденек вскинул на него свои красивые глаза.

— А разве не может быть, Георгий Ефремович, что каждый писал так, как он хочет, и ошибка, что у одного, то и у другого, случайная?

— Это не случайная ошибка, — сказал ГЕМ. — Я знаю, кто-то из вас списал. Или ты у Куркова, или он у тебя.

Валя бросила на меня быстрый взгляд. Мы-то знали, кто у кого списал.

Роберт стоял молча, глядя прямо перед собой. И Зденек тоже молчал.

— Если вы сознаетесь, — снова начал ГЕМ, — я поставлю одному из вас хорошо, а тому, кто списал, — неуд. А если не сознаетесь, оба получите неуд. Понятно?

Роберт не ответил ему. Зденек пожал плечами.

— Я жду, — сказал ГЕМ.

Он обмакнул перо в чернильницу.

Глаза его чуть дольше обычного задержались на невозмутимом лице Роберта.

Мне подумалось — ГЕМ знает, что списал Зденек, но хочет, чтобы Зденек сам сказал об этом.

Зденек не сказал ничего. И Роберт промолчал. И мы все увидели в журнале против фамилии Куркова и Кошица аккуратно выведенные четыре буквы.

— Имейте в виду, — сказал ГЕМ, положив ручку, — эта отметка будет иметь решающее значение, когда будут выводиться отметки за четверть.

Зденек и Роберт молча направились на свои места.

— Я не выдержу, — шепнула мне Валя. — Еще немного, и я не выдержу!

— Скажи, — ответила я. — Слабо́ сказать!

Она покорно кивнула. Она понимала, что и в самом деле слабо́. Но во время большой перемены, когда мы все бегали по двору, она подошла к Зденеку.

— Почему ты не сказал? — спросила она его.

Он окинул ее удивленным взглядом.

— О чем не сказал?

— Ведь ты же списал, я знаю, — сказала Валя.

— Много ты знаешь… — пренебрежительно протянул Зденек.

Она стояла перед ним, красная, взволнованная, словно чувствовала себя в чем-то виноватой. Он снисходительно улыбнулся ей.

— Чудачка ты, Валя…

А потом все снова стало на свое место, и Валя по-прежнему восхищалась Зденеком, старалась отыскать в нем одно только хорошее и привычно стремилась угодить ему. Казалось, все было забыто: и то, что он списал у Роберта, и то, что промолчал на вопрос ГЕМа.

Правда, мы еще долго не могли позабыть об этом случае. Ведь мы-то знали, как все это было, но Зденек молчал, и Роберт словно воды в рот набрал. И в конце концов эта история позабылась, как забывались многие другие истории.

Но вот однажды мы решили пойти в кино.

— На большее нас не хватит, — сказал Зденек. — Поэтому давайте хоть в кино сходим.

Кино находилось в одном из переулков Шаболовки. Это была маленькая киношка, в которой демонстрировались старые немые картины, преимущественно заграничные.

Нас надоумила пойти туда бывшая актриса Мария Антоновна: она устроилась играть там тапером.

Как-то зимой она взяла меня с собой в кино. До сих пор помнится мне неуютный, тесный зал. Дверь из зала выходит прямо на улицу. Когда открывается дверь, то вместе с публикой в зал врываются седые снежные клубы.

Мария Антоновна сидела внизу, под экраном, в углублении, которое называли оркестром, хотя, кроме старенького, изрядно разбитого пианино, там не было никаких признаков оркестра.

На экране плакала неподдельными, крупными, как фасоль, слезами Доротти Вернон — пленительная Мэри Пикфорд, открывая и закрывая кукольный ротик; вдоль прерий мчались мустанги, и гибкое лассо с налета обвивало их шеи; с крыши на крышу беспечно прыгал доблестный Дуг Фербенкс, блистая улыбкой и постоянно хорошим настроением. А в зале непрерывно звучали грустные аккорды, то гремевшие басовыми раскатами, то рассыпа́вшиеся колокольчиком.

Мария Антоновна играла все сеансы подряд. Она здорово уставала; холеные руки ее краснели от холода, но она была счастлива, вновь приобщившись к любимому искусству.