Нескучный сад - [3]

Он был веселый, мог подолгу рассказывать всякие удивительные истории, знал на память множество поговорок, пословиц, присказок и умел вовремя применить их.

О нем ходили легенды в Москве. Говорили, что как-то зимой, когда он ехал на лошади по деревне, на него напали волки и он руками задушил одного волка, а другие разбежались. Говорили, что однажды Распутин, приехав на бега, поставил на его лошадь и… проиграл. В тот день лошадь дедушки «понесла» почти у самого финиша и он пришел четвертым. Распутин велел позвать к себе проштрафившегося наездника. Хозяин бегов бросился за дедушкой, а тот только плечами пожал:

— Коли надо, пусть сам ко мне явится.

И хозяин, дрожа от страха, доложил всесильному «старцу», что, дескать, наездник от огорчения заболел и прийти по причине болезни никак не сумеет.

В годы советской власти он стал тренером молодых наездников, но порой, как говорится, любил тряхнуть стариной.

И, когда он появлялся на весенних дерби, в открытой пролетке, всегда одетый в голубой камзол с малиновым кепи на голове, держа в вытянутых руках цветные вожжи, а ветер развевал его седую бороду, по рядам пробегал гул:

«Сам Кириллыч нынче в забеге!»

И вот он умер, умер так, как и положено умирать таким людям, прямо на ходу, неподалеку от своих любимых бегов, отправляясь на очередные занятия с наездниками.

Весь наш переулок был забит народом. Какие-то неизвестные мне молодые рослые люди вынесли гроб с телом дедушки на улицу и бережно поставили его на колесницу, запряженную четверкой вороных лошадей, а за колесницей медленно двинулась толпа его друзей и знакомых.

Было тепло — середина июня, цвели тополя, в воздухе носился пух, пахло лошадиным потом и расцветающими листьями. Одна пушинка опустилась на дедушкину бороду и словно бы потерялась там, такая же белая и легкая.

Мы все — и Зденек, и Роберт, и Валя Протасова — шли за гробом.

Только Лешки не было — болел ангиной.

Мы шли по улицам через весь город и пришли к бегам. И тогда к нам подвели любимую лошадь дедушки — Вихря, изящного, словно выточенного орловца, золотистой масти, с тонкими, стройными ногами, туго забинтованными белыми обмотками.

Вихрь подошел к гробу, наклонил голову, как бы прощаясь, и вдруг — не только я, все увидели — из его больших, выпуклых, прекрасных глаз покатилась слеза.

И тогда я заплакала, закричала в голос. В один миг я поняла, что это конец, что больше я не увижу дедушку, больше никогда не услышу его голос, его раскатистый, одному ему присущий смех.

Я еще не знала тогда, что в памяти моей с этого дня появится заминка и я всегда буду спотыкаться о нее, это — ссадина, которой не дано будет заживать, и она будет снова и снова ныть всякий раз, как пролетит над землей неотвязный тополиный пух, или донесется до меня крепкий запах лошадиного пота, или я услышу медленный цокот копыт по асфальту…

В ту пору я еще ничего этого не знала. Все это пришло позднее. А тогда я упала на землю и кричала:

— Дедушка, дорогой мой, скажи, ну скажи мне хоть слово!..

Кто-то поднял меня, прижал к себе.

— Идем со мной, — сказал Роберт, повел меня и насильно усадил на скамейку.

Он не говорил ничего, только сидел рядом, держал меня за руку, время от времени вынимая платок из кармана и вытирая им мои глаза и нос.

Он не отходил от меня и потом, когда все кончилось, сказал мне:

— Идем к нам…

Я согласилась. Мне не хотелось идти домой, где уже не было дедушки, и я пошла вместе с Робертом.

Роберт познакомил меня со своей теткой, с которой вместе жил.

У них была маленькая, впрочем, очень уютная комната, где было мало мебели, зато много цветов — в горшках, в ящиках, стоящих на подоконнике, на столе и просто на полу.

Тетка Роберта напоила нас чаем, угостила ватрушками. Роберт показал мне альбом марок; там было много интересных марок, которых я никогда не видела, — сиреневых, розовых, ярко-васильковых. Он называл их: Гватемала, Гавайские острова, Огненная Земля, Борнео, Суматра…

Необычные, таинственные слова казались мне особенно привлекательными, может быть, потому, что он произносил их свободно, видимо привыкнув к ним, но даже то, что он заикался, не снимало с этих слов налета загадки.

Был уже вечер, когда я собралась домой. Я снова вспомнила о дедушке, о том, что больше не увижу его.

— Не хочется идти? — спросил меня Роберт, словно угадав мои мысли.

— Нет, — ответила я.

Сейчас, наверное, полон дом людей — два дня у нас готовились к поминкам. Должно быть, едят, пьют и, может быть, даже веселятся, забыв о дедушке, о том, что его нет…

Роберт понял меня.

— А ты посиди, не торопись, — сказал он. И, нагнувшись ко мне, шепнул: — Я тебе что-то расскажу.

Мы вышли в палисадник. Там было тихо. Розовое вечернее небо стояло над землей, пахло табаком — цветами, которые распускаются только вечером. По дорожке, заросшей травой, беспечно прыгал одинокий воробей. Завидев нас, он улетел.

— Ну, слушай, — сказал Роберт. — Хочешь, я подарю тебе сон? Я знаю, что ты хочешь сегодня увидеть…

Я слушала его, раскрыв глаза. А по улице, совсем близко от нас, проходили люди.

Мы не видели их, до нас доносились только их голоса.

Чужая жизнь врывалась обрывками слов, всплесками смеха, затихающей мелодией песни…