Несколько слов об Уолте Уитмене - [2]

, 17):

Это поистине мысли всех людей, во все времена, во всех странах, они родились не только во мне,

Если они не твои, а только мои, они ничто или почти ничто,

Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто,

Если они не столь же близки мне, сколь далеки от меня, они ничто.

Это трава, что повсюду растет, где есть земля и вода,

Это воздух, для всех одинаковый, омывающий шар земной.

Пантеизм сделал общим местом фразы одного типа: в них говорится о Боге как множестве несводимых или (лучше сказать) разрозненных вещей. Прототип, например, таков: «Я обряд, я жертва, я возлияние масла, я пламя» («Бхагавадгита», IX, 16). Еще старше, но и противоречивей 67-й фрагмент Гераклита: «Бог – это день и ночь, зима и лето, мир и война, сытость и голод». Плотин рассказывает ученикам о непостижимом небе, где «все повсюду, и любое – целое, и солнце – это все светила, а каждое из них – все светила и солнце разом» («Эннеады», V, 8, 4). Персидский поэт XII века Аттар воспевает долгий полет птичьей стаи в поисках своего царя Симурга; многие гибнут в морях, но оставшиеся в живых открывают, что они и есть Симург, а Симург – каждая из них и все они вместе. Риторические возможности расширять эту формулу тождества все дальше, видимо, беспредельны. Читатель индусов и Аттара, Эмерсон оставил стихотворение «Брахма»; из его шестнадцати строк, может быть, глубже других в память западает вот эта: «When me they fly, I am the wings» («Я – крылья птиц, летящих прочь»). Более простой вариант – строка Стефана Георге: «Ich bin der Eine und bin Beide» («Der Stern des Bundes» [11]). Уолт Уитмен обновил эту фигуру речи. В отличие от других, она служит ему не для описания божества или игры в «притяжения и отталкивания» слов: в приступе какой-то безжалостной нежности он пытается отождествить себя со всеми живущими на земле. Он говорит («Crossing Brooklin Ferry» [12]):

Я был капризен, тщеславен, жаден, я был пустозвон,

лицемер, зложелатель и трус,

И волк, и свинья, и змея – от них во мне было многое.

Или («Song of Myself», 33):

Я сам этот шкипер, я страдал вместе с ними.

Гордое спокойствие мучеников,

Женщина старых времен, уличенная ведьма, горит

на сухом костре, а дети ее стоят и глядят на нее.

Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал

на плетень отдышаться.

Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная

дробь и ружейные пули.

Этот человек – я, и его чувства – мои.

Все это Уитмен перечувствовал и всем этим перебывал, но, по сути, – не в повседневной истории, а в мифе – он был таким, как в двух следующих строках («Song of Myself», 24):

Уолт Уитмен, космос, сын Манхэттена,

Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рождающий.

А еще был тем, каким ему предстояло стать в будущем, увиденном с той нашей грядущей ностальгией, которая сама вызвана к жизни этими предвосхищающими ее пророчествами («Full of Life, Now» [13]):

Сейчас, полный жизни, ощутимый и видимый,

Я, сорокалетний, на восемьдесят третьем году этих Штатов,

Человеку через столетие – через любое число

столетий от нашего времени, –

Тебе, еще не рожденному, шлю эти строки, они ищут тебя

Когда ты прочитаешь их, я – раньше видимый – буду невидим,

Теперь это ты – ощутимый, видимый,

понимающий мои стихи – ищешь меня,

Ты мечтаешь, как радостно было бы, если бы я мог

быть с тобой, стать твоим товарищем,

Пусть будет так, как если бы я был с тобой. (И не будь

слишком уверен, что меня с тобой нет.)

Или («Songs of Parting» [14], 4, 5):

Камерадо, это не книга.

Кто прикасается к ней, дотрагивается до человека

(Что сейчас – ночь? мы вместе и никого вокруг?),

Это – я, и ты держишь в объятиях меня, а я обнимаю тебя,

Я выпрыгиваю со страниц прямо в твои объятья –

смерть призывает меня [15].

Человек по имени Уолт Уитмен был редактором «Brooklin Eagle» [16] и вычитал свои главные мысли у Эмерсона, Гегеля и Вольнея; Уолт Уитмен как поэтический персонаж почерпнул их, соприкасаясь с Америкой, и обогатил воображаемыми приключениями в спальнях Нового Орлеана и на боевых полях Джорджии. Выдуманный факт может оказаться как раз самым точным. Поверье гласит, что английский король Генрих I после смерти сына ни разу не улыбнулся; пусть этот факт вымышлен, но он вполне может быть истинным как символ королевской скорби. В 1914 году распространился слух, будто немцы подвергли пыткам и искалечили бельгийских заложников; известие было, без сомнения, вымышлено, но достигло цели, вобрав в себя весь беспредельный и темный ужас перед вражеским вторжением. Еще простительней случаи, когда ту или иную доктрину возводят к жизненному опыту, а не к составу библиотеки или конспекту лекции. В 1874 году Ницше посмеялся над пифагорейским тезисом о цикличности истории («Vom Nutzen und Nachteil der Historic» [17], 2); в 1881-м, на одной из тропинок в Сильвапланских лесах, он вдруг взял и сформулировал этот тезис («Esse Homo» [18], 9). Глупо на полицейский манер толковать о плагиате; Ницше, спроси мы его самого ответил бы: важно, как идея преобразилась в нас, а не просто, что она пришла в голову [19]. Одно дело – отвлеченное предположение о божественном всеединстве; другое – вихрь, подхвативший арабских пастухов и перенесший их в гущу битвы, которая не имеет конца и простирается от Аквитании до Ганга. Задачей Уитмена было представить вживе образцового демократа, а вовсе не сформулировать теорию.