Несколько печальных дней - [27]

Долго тянулась бессонная ночь в жестком, переполненном людьми вагоне.

III

Вокруг большого стола по вечерам собирались жильцы, их жены, матери и дети.

Здесь, в этой огромной кухне коммунальной квартиры, обсуждали жизнь пролетарского государства. Здесь Дмитриевна три года тому назад темным старушечьим пальцем показывала на горку мерзлой картошки и лоскутья тощего пайкового мяса, и десять человек в суровом молчании слушали ее речь. Здесь обсуждали постановление правительства о борьбе с прогулами. Здесь спорили о закрытых распределителях и выпивали по случаю отмены хлебных карточек.

Вот в эту кухню втащила Марья свой деревянный сундук.

– Здравствуйте вам, – сказала она и поклонилась.

– Здравствуйте, – ответили три молодых.

– Здравствуй, голубушка, – пропели старухи.

Все пять женщин, молодые и старые, переглянулись, усмехнулись, подмигнули друг другу, рассмеялись, застучали ложками и ножами, враз заговорили между собой, точно Марьи не было рядом с ними и точно им не хотелось узнать, замужняя ли, вдова, со стиркой белья, есть ли дети, какое жалованье, имеет ли московский паспорт, каковы ее взгляды на жизнь, отношение к мужчинам, можно ли с ней ладить в общем хозяйстве.

Но самым интересным было поглядеть на отношения домашней работницы с Анной Сергеевной. Да, на эти комичные и дикие отношения, сохранившиеся только на одном крошечном участке жизни огромной страны.

Пока Марья распутывала платок, связанный узлом на спине, в кухню вошла Анна Сергеевна, смущенная и приветливая.

– Идемте в комнату, голубушка, вам нужно помыться, выпить чаю, отдохнуть, – сказала она и увела Марью.

Оставшиеся на кухне женщины снова переглянулись, захохотали и в один голос спросили у говорившей басом старухи:

– А, Ильинишна, чего скажешь?

Ильинишна оглядела их веселыми серыми глазами, тряхнула головой и сказала уже не басом, а совершенно обычным женским голосом:

– Чего я скажу? Ничего я не скажу.

Анна Сергеевна усадила Марью за стол, налила ей чаю, и Марья, прикрывая рот рукой, покашливала, оглядывая комнату.

– Как вы ехали? – спросила Анна Сергеевна. – Спали в дороге?

– Ничего доехала, спасибо, – ответила Марья и вдруг, спохватившись, принялась развязывать узелок платка, передала Анне Сергеевне столбик монеток, завернутый в мягкую рублевую бумажку. – Це сдача от билета, – сказала она.

Анна Сергеевна машинально начала пересчитывать монеты, ведь Андрей Вениаминович вечером объяснял ей, как нужно вести себя с работницей. «Главное, сверяй ежедневно счета, – говорил он. – Меня тоже на работе проверяют, и я проверяю других. И еще имей в виду: если недостает нескольких копеек – это не так страшно, она могла забыть какую-нибудь петрушку, но если окажется хоть копейка лишняя – значит, дело плохо: ворует!»

– Четыре рубля тридцать, – сказала Марья.

– Да, да, знаю, это я просто так, – сказала Анна Сергеевна и рассыпала монеты по столу, показывая свое равнодушие к деньгам.

И действительно, она не любила денег.

«Тебе бы быть женой писателя или танцора из мюзик-холла, – говорят, они зарабатывают по три тысячи в месяц», – сердился Андрей Вениаминович, рассматривая какой-нибудь пестрый горшочек для цветов или каменного пеликана, купленного женой на Петровке.

Потом Анна Сергеевна читала сопроводительное письмо, привезенное Марьей. Тетушка называла Марью золотым человеком, требующим, однако, умелого обращения. Иногда на нее находит какой-то «бзик», она молчит. Тетушка рекомендовала в такие периоды ее не трогать.

Читая это место письма, Анна Сергеевна испуганно поглядывала на Марью, – тетушка, точно цирковой дрессировщик, давала советы, как обращаться с аллигатором или свирепым медведем.

А Марья пила чай и ела хлеб с маслом, стараясь бесшумно глотать, отчего глотала особенно громко.

Когда поезд въехал в громадный, остекленный туннель Киевского вокзала и в полутьме мимо окон забегали носильщики и гулко кричащие, размахивающие руками люди, Москва показалась Марье враждебной, насмешливой; акающий выговор москвичей резал слух. Ей хотелось поскорей уйти от треска трамваев, спрятаться в какой-нибудь темный чуланчик возле кухни и смотреть оттуда на мир с привычным чувством обиды и недоброй насмешки. Ведь жила она в Киеве, ни разу не побывав на Крещатике и на Фундуклеевской, не зная даже, что Киев стоит на Днепре; она лишь ходила на базар, где у знакомых баб покупала продукты. Эти бабы да молочница, приходившая через день, были ее связью с миром.

– Ну вот, – деловито сказала Анна Сергеевна, – вам тетя, вероятно, говорила: семья у нас небольшая – муж и я. Мы оба служим, то есть я на днях начинаю. Готовить вы, конечно, умеете.

И она изложила свою хозяйственную программу: не сильно крахмалить белье, хозяин не любит луку, но склонен к баранине с чесноком, духовка вполне хороша, в ней можно печь не только ватрушки, но и хлеб. В закрытый распределитель нужно ездить трамваем, но в последнее время к нему приходится прибегать все реже, с хлебом теперь легко, нет карточек, никаких очередей.

Анна Сергеевна рассказывала обо всем Марье и переживала разные чувства. Вот она снимала с себя груз кухонных забот. Но все эти дела она сваливала на плечи женщины с мрачными черными глазами. Анне Сергеевне казалось, что Марья рассмеется и скажет: «Ну нет, милая моя, это вы бросьте».