Несколько месяцев — целая жизнь - [43]

— Это ни к чему. Ведь вы, пани Михалина, сами меня в город прогоняли — греть старые кости в тепле, у сына за печкой сидеть. Вот я и сижу за этой печкой, раз вы так решили.

— Вы же знаете, пан Юзеф, как дело было!

— Знаю или не знаю, мне от этого не легче.

— Вы на меня обиделись, а ведь я еще больше на вас обидеться могла. Надо было просто сказать, так, мол, и так, а не слушать других. Много они знают, эти другие, как бывает, когда жизнь уже прошла.

— Прежнего не вернешь.

— Да, правда, — согласилась пани Михалина и начала собирать чашки и блюдца со стола, будто она все еще была в том доме, оплетенном виноградом, а не в квартире на каком-то там высоком этаже многоэтажного дома. — Вы, пан Юзеф, сами знаете, что для вас лучше.

А Петрек сидел как вкопанный, моргая веками, словно человек внезапно очнувшийся от глубокого сна. Это невозможно, совершенно невозможно, но ведь он слышал собственными ушами, что дедушка решил продать дом и сад. В это просто никак нельзя поверить, а все же так было, и кто-то другой раскрутит ворот колодца, кто-то чужой пройдет по борозде между ухоженными грядками, кто-то неизвестный присядет на скамейке около дверей, на любимом месте дедушки. И никогда больше нельзя будет туда поехать, и никогда больше Эля не пройдет по дорожке от калитки, и никогда больше…

— Покажи-ка, Петрусь, где тут горячая вода открывается, — позвала его из кухни пани Михалина.

Она явно собиралась мыть посуду и прибираться, а дедушка застыл на своем месте и, казалось, не слышал и не замечал ничего и никого.

Взволнованный Муцек, постукивая когтями о паркет, бегал от моющей посуду пани Михалины к неподвижному дедушке и обратно, задирал голову и внимательно, не по-собачьи заглядывал в лица людей.

— Уши у тебя заложило, Петрусь, что ли?

В ответ на это пришлось встать и показать, что надо отвернуть кран с синей ручкой, и сказать, что, вообще-то говоря, надо отвертывать с красной, но слесарь при установке ошибся, и так и осталось.

— Ты не спрашиваешь про друзей, Петрусь? Уже забыл?

— Нет, я не забыл.

— Так почему не спрашиваешь?

Он написал Эле три письма, одно очень большое, он сам опустил его в ящик у почты, но не дождался ни слова в ответ. Считая письмо, посланное из лагеря, их было четыре. Четыре раз он мучительно грыз шариковую ручку, переписывая начисто, обдумывал, что и как написать, чтобы она поняла, и вместе с тем, чтобы письмо мог прочитать каждый из Лесняков, Славек, Мариан или даже родители Лесневские.

— Элюня очень повзрослела, стала такая серьезная. Ясь дважды в неделю ходит уже на практику. (Ясь — это старшой Лесняк). Славек хочет пускать голубей на соревнованиях, только не знает, где надо записаться, чтобы допустили до этих соревнований. Просил у тебя узнать, Петрусь, может, ты знаешь?

Важно ли то, что происходит в поселке, что делают Эля, ее братья, Славек или Мариан? Нет, дедушка не может так поступить, не может, и все тут! Петрек ему сейчас все объяснит, пусть только уйдет пани Михалина, он объяснит, а дедушка поймет. Насупит седые брови, спрячет улыбку в морщинах и скажет, что Петрек прав.

— До свидания, пан Юзеф. Пора мне, уже четвертый час, того и гляди, Генек с работы придет, а я для него незваный гость. Доброго вам здоровья!

Дедушка встает, оправляет пиджак и склоняется к руке пани Михалины.

— Спасибо за вашу доброту, пани Михалина. И пусть люди вам добром за добро отплатят.

— Что вы, пан Юзеф! Какая там доброта, по пути мне было, я и зашла.

Муцек встал у дверей, машет хвостом, он явно ждет, что дедушка возьмет его и они вместе с пани Михалиной вернутся к себе домой. Но вдруг он по голосам, по жестам, по каким-то ему одному известным признакам сообразил, что дедушка никуда не пойдет, и поплелся под стул с низко опущенной головой и волочащимся по полу хвостом.

— Внучек, проводи-ка пани Михалину до остановки. А то я пока доковыляю, вечер наступит.

Понемногу смеркается, на маленьком деревце дрожит последний лист, непропорционально большой, другие уже опали, преждевременно пожелтели и опали, а кто знает, почему?

— Что это ты, Петрусь, не в своей тарелке?

— Зачем дедушка продает? — почти кричит Петрек, так кричит, что пани Михалина даже останавливается.

— А ты не знал? Дедушка у вас уже давно живет.

— Не знал.

— Теперь знаешь.

— Но зачем?

— Во-первых, он один уже не справится. А во-вторых… — пани Михалина явно заколебалась и оборвала на полуслове.

— Что во-вторых?

— Ты уже большой, я могу тебе сказать. Если бы я пошла за пана Юзефа, то вдвоем мы бы еще потянули эту лямку, но я не пошла.

— Почему?

— Объясняй не объясняй, ты все равно этого не поймешь. Трудно начинать новую жизнь в наши годы, а тем более когда другие против. Ой как трудно.

— Какие другие?

— Слишком ты любопытный, Петрусь.

Это было не очень понятно, впрочем, это и не могло быть понятно, но Петрек, не умея ничего объяснить, все же знает, что случившееся обидно, больно и несправедливо, и оно тем более странно и непонятно, что произошло по общему согласию и даже по желанию дедушки, а если и не по желанию, то, во всяком случае, без противодействия с его стороны.

— А вы скажите дедушке, чтобы он не соглашался.