Несколько лет в деревне - [45]

Успокоенная толпа весело побрела домой.

На другой день приехал и следователь, и становой. Следствие заключилось тем, что Ивана Чичкова, связанного, усадили в сани и повезли в острог. Горе семьи, родных, рыдание жены и троих детей, причитыванье баб, прощание всей деревни с преступником были очень тяжелы. Последними словами Ивана были:

– Погубил я себя, а душеньку спас. Будет она в раю, и неугасимая свеча будет гореть перед ней…

Пусто и тяжело было у меня на душе.

Обгорелые кучи пеньки, вместо некогда красивых строений, мёртвая тишина во дворе, на деревне, испуганное лицо случайно забредшего, спешившего уйти, князевца, грозный вопрос – как дальше быть?..

И это всё пронеслось скорее, чем думал я.

К вечеру, как громом, поразила нас эстафета о том, что у матери рак, что необходимо уговорить её согласиться на операцию, и что сёстры умоляют нас немедленно приехать.

Перед этою новою бедой вся история с князевцами показалась мне какою-то давно-давно прошедшею.

Ехать, но как: с детьми? только вдвоём или одному?

После долгих соображений решено было ехать всем.

На другой день два экипажа стояли у подъезда. Дворня, несколько баб с деревни, вдовы да сироты, 3 – 4 мужика – вот и все, провожавшие нас.

– С Богом! – крикнул я передовому кучеру, когда мы уселись.

– Ба-а-тюшка, на кого ты нас покидаешь? – завыла Матрёна.

Этот одинокий вопль тяжело резнул по сердцу.

– Господи, благослови! – вскрикнул как-то неестественно-бойко передний кучер.

Лошади тронулись, звякнули колокольчики – и мы выехали из усадьбы. Вот кончилась и ограда. Назади уже бывший сарай с подсолнухами… Промелькнули обгорелые кучи амбаров… Вот широкое, бесконечное поле…

Несколько ребятишек из учеников жены, копавшихся в развалинах амбара, завидев приближающиеся экипажи, пустились без оглядки к деревне.

Прислонившись к спинке коляски, жена тихо плакала.

По невозможным осенним дорогам, после утомительного трёхдневного путешествия, привёз я, наконец, свою семью в город. Жена уже в дороге была вся в огне, – к вечеру у ней открылась горячка, осложнённая гнойным плевритом. Всё сразу.

* * *

Через полгода был суд, на который я не поехал. Из письма Чеботаева я узнал, что Ивана оправдали. Он, Чеботаев, был старшиной присяжных, десять из которых были крестьяне. Обстоятельства на суде выяснили полную виновность Ивана, и никто не сомневался в обвинительном вердикте. Присяжные крестьяне не отрицали вины, но находили наказание 6 лет каторги – несоответственно тяжёлым.

«Годка два, – писал Чеботаев, – рассуждали крестьяне, – в тюрьме следовало бы парня для науки продержать, а в каторгу нельзя. Чем виновата жена, дети? Куда они без работника денутся? Все мои доводы ни к чему не повели.

Последний аргумент присяжных был тот, что день ясный, Божье солнышко по весеннему сияет, – нешто в такой день человека навечно губить? Жалко барина, а ещё жальче сирот да бабу. Барину Господь пошлёт, – от пожару никто не разоряется, дело Божие, смириться надо и проч.»

Мысль, что из-за нас никто не гниёт в каторге, конечно была отрадна жене и мне, но удовлетворённого чувства от правосудия во время чтения письма не было. И только впоследствии, когда обстоятельства вынудили меня съездить в деревню, мне ясно стало, что то, что с нашей точки зрения может казаться высшею несправедливостью, с точки зрения народа – будет выражением высшей правды на земле.

Денежные обстоятельства вынудили меня поступить на службу. К счастью, казённая постройка железных дорог дала мне возможность служить непосредственно интересам государства.

* * *

Прошло два года. Чувства улеглись, да и дела настоятельно требовали моего присутствия в Князевке. Товарищество соседней деревни Садков предлагало на очень выгодных условиях взять на контракт ту землю, которую я удобрял, с обязательством продолжать удобрение. Двадцать два двора из Князева, Христом Богом, просили оставить часть этой земли для них. Они тоже составили товарищество и тоже с обязательством назмить землю.

С тяжёлым чувством решил я, наконец, посетить места, где столько пережил. Вновь выстроенная железная дорога только тридцать вёрст не довезла меня до моего имения.

«Теперь можно и за интенсивное хозяйство приняться», – думал я, садясь в свой экипаж, запряжённый тройкою ямских лошадей.

Знакомый ямщик выказал большое удовольствие при виде меня.

– Что нового? – спросил я.

– Слава Богу, живём помаленьку.

– Пожары по-прежнему?

– Храни Господь, – ничего не слыхать.

– Землю скоро станут от господ отбирать?

Ямщик повернулся ко мне с лукавой улыбкой.

– Ноне уже по-новому бают. Ни бар, ни мужиков не будет, – вся в казну уйдёт.

Я ушам своим не верил: я только что перед отъездом прочёл об этой новой идее американского мыслителя, и вот она уже сообщается мне с высоты облучка! Каким образом могла проникнуть сюда эта идея, – случайно или, может быть, как назревшая к выполнению, она, как всякая такая идея, одновременно зарождается в нескольких местах сразу.

– Кто тебе об этом сказал?

– В народе бают.

– Да откуда это пошло?

– А кто его знает?.. Сорока на хвосте принесла.

– Что ж, это хорошо.

– Коли не хорошо, – встрепенулся ямщик. – На казённых землях завсегда урожай, мучить землю там не позволят. Бери каждый сколько надо. Порядки одни для всех, как сегодня, так и завтра.