Несколько бесполезных соображений - [122]

О женщинах

Я вновь посетил музей в Гааге, чтобы полюбоваться двумя картинами, которые мне по-настоящему нравились. Они не изменились. Довольный, я направился к выходу, где час назад сдал в гардеробе портфель, плащ и зонтик вежливому молодому человеку, проявлявшему явное усердие.

Его уже не было.

За парапетом находился человек, несомненно, лет шестидесяти пяти с гаком, одетый в тесноватый костюм, купленный еще в добрые старые времена. Перед ним стоял маленький радиоприемник, из которого он, неуклюжими пальцами вращая регулятор, извлекал всевозможные хриплые звуки.

Когда я положил на парапет номерок, он поднял голову и спросил:

— Знаете, что я ищу, менеер?

Жители Гааги все еще «менеерничают». А в Амстердаме уже считают это обращение старомодным.

— Поди, новости ищете? — пошутил я.

— Нет, — сказал он. — Я ищу голос женщины.

Радио тихонько хрипело, а он встал и направился с моим номерком к вешалке.

— И чему же вы отдаете предпочтение? — спросил я.

— Это должен быть настоящий женский голос, — сказал гардеробщик. — Настоящий женский голос, который поет.

Он вернулся к парапету, положил на него мои вещи и пояснил:

— Для меня женский голос значит очень много.

Он снова сел к приемнику и продолжал:

— Во время войны… гм… Это было давно, но мы с вами, менеер, одного возраста, поэтому вы меня поймете. Во время войны я скрывался во Фрисландии. В деревне или, скорее даже, на хуторе. Вот где я почувствовал, что такое одиночество, менеер. Радио тогда было целиком и полностью в руках врагов, мы все это знали, но… иногда они передавали музыку. И порой пела женщина, я имею в виду с хорошим голосом, в такие минуты я замирал в крестьянском доме у приемника и слушал. И будто бы черпал из этого голоса новую жизненную силу.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

Его грубые черты были словно вырублены топором, но глаза светились трогательной наивностью, которая сразу вызывала симпатию. Равно как и приятный, мелодичный голос. Взяв с парапета портфель и плащ, я обнаружил, что он забыл на вешалке мой зонтик. Но разговор был слишком поэтическим, чтобы вдруг прервать его просьбой о таком тривиальном предмете, как зонтик. Поэтому я опять поло-жил плащ и портфель и сказал:

— Да, да…

Смысла в моих словах было не ахти сколько, но беседе они не мешали.

— Мой отец был человеком мудрым, — говорил гардеробщик неторопливо. — Однажды он сказал мне: «Знаешь, парень, все в мире предназначено для женщин». Я потом часто думал об этом, менеер. Отец был прав…

Я кивнул. И подумал: сейчас никак нельзя сказать: «Отдайте мой зонтик». Это было бы хамство. Поэтому я продолжал стоять.

— Я бы не стал говорить с вами об этом, если б не чувствовал, что вы думаете так же, — произнес он. — Я вижу это по вашему лицу. Жизненный опыт никогда меня не обманывает. Другой бы давным-давно ушел, верно? Женщины — удивительные существа, менеер. Они правят миром, хотя и не хвастаются этим. Если б не они, в нашем музее было бы пусто. Все здешние прекрасные картины, все скульптуры созданы художниками в честь женщин, которых они любили.

— Несомненно, — согласился я.

Я уже не смотрел на зонтик позади гардеробщика, а только на его лицо, которое теперь стало очень серьезным.

— Вы знаете, что я больше всего ценю в моей жене? — воскликнул он. — То, что она до сих пор крепко любит меня. Меня. А я всего лишь обыкновенный человек, менеер.

Он умолк.

И тогда я произнес:

— Было очень приятно поговорить с вами. Ну, до свидания.

Я двинулся к двери, всплеснул руками, обернулся и воскликнул:

— Ах, какой я дурак! Чуть не забыл зонтик.

Потому что я, мефрау, всего лишь обыкновенный человек.

Постскриптум

В девять часов утра я зашел в соседний кабачок и спросил у хозяина, дремавшего за стойкой:

— Я случайно не оставил здесь вчера вечером свой плащ?

Его сонный взгляд переместился к вешалке у двери.

— Да нет, там ничего не висит, — сказал он.

Дверь распахнулась, и вошел средних лет почтальон в форменной фуражке, с тяжелой сумкой через плечо. Неизвестно зачем он довольно громко крикнул:

— Почта!

Нельзя сказать, что почта, которую он бросил на стойку, оказалась большой, тем не менее он ушел не сразу. Сказал:

— Пожалуйста, — и продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

— Жажда, ясное дело, — понимающе произнес хозяин.

Лицо почтальона просияло, когда он увидел, что ему наливают полный стакан пива.

После первого глотка он проговорил:

— В это время года почта пустяковая, отпускная. Но набирается ее порядком. — Он вздохнул и жалобно заметил: — К вечеру устаю, прямо ноги не ходят.

Хозяин промолчал. А мне вспомнился гонщик Герри Кнетеман, который, выступая по телевидению, на вопрос, устает ли он после пробега по маршруту, ответил репортеру: «Устаю? А что такое усталость? По-моему, усталость — это своего рода эмоция».

Если это высказывание вставить в рамку и развесить на всех фабриках и в конторах Голландии, объем производства значительно возрастет.

Хозяин не читая выбросил в мусорный бачок два рекламных объявления и оставил только одну видовую открытку.

— От Маленького Йаапа, — растроганно сказал он. И, сдвинув очки на лоб, начал читать.

Маленького Йаапа я знаю уже много лет. Этот молчаливый человек, большой любитель выпить, целыми днями торчал здесь в кабачке, словно прирос к стойке, и меня удивило, что он вдруг поехал в какое-то место, которое изображают на видовых открытках. Обычно люди вроде него неохотно меняют образ жизни.