Нешкольный дневник - [11]

Меня не взяли. Больна. «Мама», Нина Ароновна, чесала усики и говорила, что мне нужно поправляться, потому что ты, дескать, Катенька — наше знамя и гордость. Нину Ароновну понять можно: я, Ленка, Маша Дубровская, Инна, Наташка Левайс, Ирка Куделина и Мила по прозвищу Харим-Паровозом — вот это и есть актив нашей конторы. Остальные, как известно, не более как фон. Умный еврей Эйнштейн недаром придумал теорию относительности, потому как она применительна не только в науке, но и в других сферах жизни. К примеру, наша Нина Ароновна умудряется впаривать клиентам самых трухлявых обсосок по цене нормальной — скажем, немногим меньше, чем за меня платят или за Ленку. А все отчего? А оттого, что представляет она эту клаву на фоне каких-нибудь жабенций, по сравнению с которыми она катит как Надя Ауэрман. Вот тебе и теория относительности.

Фил-сутер снова нюхал кокс.

<„> Перебираю эти года, как пальцами веер: жестко, причудливо и ненужно. Не люблю веера. Странная вещь — память. Как будто и недавно было, а чувствуешь, словно все это в глубокой древности происходило. А говорят, бывает: прошло лет пятьдесят, а лица как листья перед глазами — кружатся, кружатся. Мне этого не понять, мне не пятьдесят, а только два…<перечеркнуто> А тот Антон пришел ко мне в больницу и сказал, что он меня любит и отобьет у Костика. А сам еле на ногах стоит, его самого только что из больницы выпустили. Я начала смеяться, а потом заплакала и сказала, чтобы он ушел. Не нужно. Тем более что времени было часа три ночи, этот мальчик залез ко мне в окно и сидел на подоконнике, а потом пришла медсестра и он выпрыгнул прямо с третьего этажа. А назавтра пришел Костик, молил о прощении, цветов наволок и чуть ли не оркестр под окна поставил. А потом сказал: соси, Катенька. Мы одни были. Я же в отдельной палате лежала, коммерческой, он оплатил. Купил меня, тварь. И никуда уже не сдернуться с этого. Сама. Сама.

<нрзб> я после этого у врача пузатого сдернула каких-то колес и прикрылась. Помню, что мне так хорошо стало, как и не бывает наяву. Потом, как откачали меня, оказалось, что я в бессознанке себе руки резала и смеялась, а потом дергалась на полу в крови, запрокидывала голову и кричала душераздирающе, что тону, что в море выключили свет и медузы бьются током.

Лечили непонятно от чего. Задвигали в меня нейролептики и антидепрессанты, как дрова в печку. Сжигало. Месяц провалялась, а потом мой лечащий врач, Веня Корженевич, сказал, что меня можно вылечить сеансами какой-то электросудорожной терапии. Я и понятия не имела, что это такое, а после их «колес», мне кажется, мне назначили бы харакири и гильотину в качестве профилактики депрессии, я и то согласилась бы.

Как свежо нам спускаться с откоса, целоваться, молить и спешить и с улыбкой идти под колеса наркоты и случайных машин.

Помню, как положили меня на кушетку, и я спокойно, словно не вокруг меня это суетятся, — наблюдала. Процедурная сестра пристегнула меня ремнями, вставила меж зубов резиновую прокладку. Веня Корженевич стоял у пульта, а другой, я его не знала, приблизился ко мне, держа в руке электроды и еще что-то вроде… и постоянно бормотал что-то типа: «Спокойно, спокойно… это совсем не больно. Не страшно. Рррраз — и все». Я потом подумала, что, верно, он не меня, а себя успокаивал. Практикант блядский.

Корженевич гаркнул: «Импульс!» И меня дернуло. Как будто в голову вогнали пулю со смещенным центром тяжести, а она там разорвалась <нрзб> Ерунда. Наверно, никакой боли после этой нет. Так, фикция… глупость, навет. Меня прошили этим импульсом еще два раза. Конечно, все это я узнала потом, поскольку ничего не понимала. Парализовало сознание… Веня потом говорил мне, что у меня были такие глаза, как у новорожденного. Темные, бессмысленные, не умеющие видеть. Всего было три или четыре сеанса этой импульсной терапии… не знаю, как ее в медицинском обиходе называют. Помогло. Захотелось жить. Причем я еще тогда не поняла, как мне захотелось жить.

Когда я очнулась, то увидела край халата, а потом — и всего человека, склонившегося надо мной. Это был Костик Он вылупил на меня свои рыбьи глазки, наверно, по прошествии времени, я могу так сказать, — но тогда, в палате, меня словно снова пронзило током, только боли не было. Нет. Просто ныло, ныло, как это у них, врачей, именуется — в промежности… да, дико хотелось. Я не отдала себе отчет в том, из-за чего вдруг мне так дико захотелось Костика, но только в тот момент его центнеровая туша показалась такой желанной, что я, не поднимаясь с кровати и только чуть приоткрыв глаза, почти на ощупь нашла под халатом его ширинку, расстегнула ее и выдернула оттуда его член. Я первый раз застала его врасплох — мягким, податливым, даже каким-то жалким, — потому что обычно Костик представал передо мной во всеоружии, его двадцатидвухсантиметровое чудовище смотрело на меня угрожающе и жадно, как Троцкий на мировую буржуазию. Костик называл свой хер кинологично — «волкодавом» <нрзб> скорее на полудохлую шавку, которую переехала машина. Так Костик любил делать, кстати.

Костик даже не успел понять, что я сделала. Скорее всего, он ожидал застать меня мягкой, расслабленной, аморфной. А тут такая прыть! Он только охнул и выругался, когда я, несколькими движениями приведя его член, как говорится, в состояние стояния, заглотнула его чуть ли не до самого основания. Только пробудившийся рвотный рефлекс не позволил мне продвинуть Костикову тычину еще дальше.