Несчастный случай - [98]

Еще одно препятствие, только одно — а там конец разлуке. Да, так. До чего все сложно и запутанно в жизни, и как ужасна и благословенна эта путаница. Она дает и отнимает, и обещает так много — в ней всегда это есть и почти всегда было: обещание, надежда.

Часть VI 1939: дороги в дебрях

1.

В тот день, 1 сентября 1939 года, когда началась война, Эдвард Висла сидел в кресле заведующего кафедрой физики Нью-Йоркского университета, задрав ноги на стол и уткнувшись носом в газету. Еще несколько газет лежали на столе и на полу рядом с креслом. Время от времени Висла отрывался от газеты и, опустив ее на колени, медленно качал головой, барабанил пальцами по ручке кресла или просто смотрел в одну точку. И каждый раз он опять брался за газету и снова и снова перечитывал то, что сказано было о начале войны. Было раннее утро, еще и восьми не пробило, и доктор Плоут, в чьем кресле восседал Висла и на чей стол он задрал ноги, еще не приходил.

— Раньше половины девятого я его и не жду, — объяснила секретарша. — Вчера вечером он выступал с речью. Будьте как дома. Может быть, хотите кофе?

— Ладно, — согласился Висла. — Что вы на это скажете? — он помахал газетой.

— Я слышала радио. Ужасно, правда? Доктор Плоут этого не ожидал.

Она налила ему кофе и вышла. И Висла сидел и ждал и читал все, что тут можно было прочесть, — не так-то много, если не считать самого главного: что война началась. О том, как и почему это произошло, Висла знал куда больше, чем могли сообщить ему газеты, и об этом он тоже думал ранним утром, дожидаясь Плоута.

Висла был австриец, человек еще молодой — ему и тридцати трех не было — с внешностью пухлого младенца и весьма скромными манерами. Но порою он забывал о скромности и вдруг начинал вести себя необычайно развязно и напористо, будто вырядился коммивояжером и решил держаться соответственно. В этих случаях он громко смеялся и острил, хлопал собеседника по спине, старался погуще пересыпать свою речь непривычными жаргонными словечками — и вообще приводил в недоумение всех окружающих, а заодно, кажется, и себя самого. Замечательный ученый Вальтер Нернст, чьим учеником был Висла в 1920 году, сразу узнал бы, откуда такие повадки, и позабавился бы всласть этим зрелищем.

Висла два года учился у Нернста в Берлине и, как большинство его учеников, видел в Нернсте совершенство и образец для подражания. Нернст знал все и всех; выдающийся ученый, притом человек весьма энергичный и остроумный, он немало потрудился ради блистательного расцвета, которого достигли в Германии химия и физика за четверть века; сам кайзер благословил его, выступив в роли покровителя научных изысканий, а теперь последние остатки этого великолепия едва мерцали, задыхаясь в туманах фюрерова расизма. Кайзера интересовали война и экономика, и он покупал не столько людей науки, сколько самые их открытия, которые должны были служить его целям. В таких условиях ученые могли делать свое дело, оставаясь при этом порядочными людьми. Их работу император Вильгельм II оплачивал за счет немецких промышленников, которых вознаграждал приглашениями на торжественные приемы и которым открывал доступ в заповедники общегосударственных интересов.

Планы императора потерпели крах, но с планами ученых этого не случилось. Сверкающий гений Эйнштейна, которого при содействии Нернста в 1913 году уговорили перебраться из Цюриха в Берлин, а также совещания физиков Берлина значительно расширили в двадцатых годах пределы человеческого знания об окружающем мире. Один из виднейших немецких физиков и химиков, Нернст был постоянным участником «Берлинского семинара», поставил некоторое количество интереснейших опытов и завоевал, как и многие его коллеги, Нобелевскую премию: в ту богатую открытиями пору германские и австрийские ученые получили добрую половину всех Нобелевских премий, а их ученикам досталась чуть ли не вся вторая половина. В качестве своего рода рачительного землепашца на ниве науки он поддерживал мир в среде своих собратий. Он был хорошим учителем, блестящим собеседником и оратором, бывал на званых обедах и в театре. Многие ученики Нернста в какую-то пору своей жизни всячески старались походить на него, а это была натура то широкая и независимая, то увлекающаяся и тщеславная, но всегда, во всех своих проявлениях непростая. Висла, подражая Нернсту, казался чудовищной карикатурой на него, но, как видно, впечатление, которое он производил, доставляло ему некое мрачное удовольствие; так или иначе, повадки, которые он когда-то перенял, давно уже вошли у него в привычку.

Однако Нернст не только подхлестнул в своем ученике склонность к некоторым причудам, он предложил ему бесценные дары — и тот принял их и нашел им достойное применение. Висла изучил всю гамму экспериментальных ухищрений, при помощи которых отдельные наблюдения и домыслы пытливых умов проверяются, сопоставляются, истолковываются, обдумываются, подгоняются друг к другу и сводятся воедино, образуя систему законов, по которым живет вселенная. Отличавшая Нернста неподдельная страсть, стремление познать, объяснить глубоко скрытые взаимосвязи явлений природы, обострили в Висле инстинкт ученого. Едва ли еще где-нибудь он мог бы научиться столь многому во всех отношениях: в большинстве научных центров сверх меры увлекаются как раз всяческими ухищрениями, а в очень и очень многих забывают о взаимосвязи. Даже в Берлинском университете двадцатых годов Висла мог бы получить куда меньше, чем получил; ведь та прямая, что со всей несомненностью вела от Бисмарка к Гитлеру, проходила не только по улицам за стенами университета, но и по его коридорам, и наряду с Нернстом и его ближайшими коллегами, которым свойственны были и чутье, и душевный жар, и даже известная широта взглядов, существовали хладнокровные белобрысые личности, подходившие к науке, да и ко всему на свете с типично прусской узколобой прямолинейностью. Висла, в сущности, воспринял кое-что и от тех и от других, и в нем постоянно боролись своеобразная терпимость с некоторой черствостью и чопорностью, точно так же как скромность и почтительность прерывалась внезапными приступами откровенного хамства.