Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - [187]

О еде и вине забыли, все сидели, заворожённо слушая.

   — Чё ж ты предлагаешь? — потерянным голосом спросил митрополит.

   — Ныне о многом новом надо думать, не только о вере, — произнёс Андрей, и будто в поддержку каждый спешил высказать свои мысли:

   — Староверов в Сибирь, штоб и духу их тута не осталось, всех подчистую, пусть заселяют пустующие земли.

   — Коли родовитый человек родину оставил, никаких денег не желети, штоб и там его настичь и казнити за измену родине, и штоб те деньги родня его давала, начиная с отца и братьев.

   — Войну новую с турками надоть, и не только штоб освободити свои земли до Карпат, но и царство Болгарское и Грузинское. В Грузинском царстве содеять единого царя, а затема оженити царей болгарского и грузинского на царевнах русского царского дому. Границу от океану и до царства Грузинского выпрямити и всех до последнего самоеда принудити приняти святейшее православие.

   — Рудное дело поднимати и на европейский манер заводы ставити, а воеводам с тех заводов в десятину имети.

   — По умному разумению инока Тимофея Чудовского, создавати на Руси академии, хде детей боярских и дворянских будут обучати житейской мудрости и другим знаниям, но для энтого нужна власть твёрдая, в единых руках.

Говорили ещё о многом, но ничего не решили. К вечеру Ромодановские, Трубецкие, Вяземские и Алмазовы оставили митрополита. Долгоруковы и Голицыны ещё что-то тайное долго обсуждали со святителем Иовом и ночевать остались в его доме. Впоследствии они окажутся теми, кто первыми крикнут царевича Петра на царство по смерти его брата.

Зима пришла ранняя, до времени. Пушистый белый снег засыпал землю. Из Кремля снег вывозили на санях и ссыпали в Москву-реку, которую лёд ещё не сковал.

Наталья Кирилловна в своих покоях с братом Львом мирно вели беседу. В ногах на ковре играли царевич Пётр и царевна Наталья. С тех пор как вернулся Никита Зотов, Петра отвлекали занятия на письмо и чистописание, к которому он явно не стремился, на философию, латинский и греческий языки, древнюю литературу, риторику и многое другое. Лишь математика и отечественная история увлекали царевича. Военное дело стараниями царевны Софьи ему не преподавали, хотя Ромодановский рекомендовал царю для этого дела генерал-порутчика Косагова.

Наталья Кирилловна взяла с подноса любимое мочёное яблочко и, откусив кусочек, повернула голову к брату:

   — Бояре последнее время зачастили, приходють, на Петрушу любуютси. Аки с государем плохо стало, вспомнили, а то шесть лет никому не нужны были.

   — Может, теперича испросити у государя возвращение братьев? — зашевелился в кресле Нарышкин.

   — Нет, Левушка, потерпи, рановато.

   — Ну хоша бы послабление како-никако.

   — Ты думаешь, у меня о братьях сердечко не ноет? Ноет. Да кабы хужее не содеять. Софья через Толстых стрелецких полковников привечает, Щегловитого, Проскурина, деньгами одаривает. Те деньги ей Васька Голицын да Милославские дают, и деньги не малые. Солдатские полки от Москвы отведены, а в стрелецких ныне порядку нет, а царь того не замечает, того и гляди, бунт будет. Не к добру всё энто.

Нарышкин закивал головой:

   — Толстые, да, старые пройдохи, триста тридцать лет Русь баламутят[163], и усё чистыми выходят.

Наталья Кирилловна взяла следующее мочёное яблоко и протянула брату.

   — Ты же знаешь, Наташа, я энту размазню не люблю.

Царица ничего не ответила. Последнее время брат был чем-то средним между стражем и придворным её сына. Куда бы ни пошёл царевич Пётр, за ним всегда шли Никита Зотов, Тихон Стрешнев и Лев Нарышкин, теперь уже привыкшие исполнять волю царевича, словно монаршую.

Наталья Кирилловна медленно съела второе яблоко, наблюдая за тем, как сын отыграл у сестры ещё несколько денежек. Простая душа Наташа, так всё брату отдаст, больше не в Романовых, а в Нарышкиных. Не то, что Пётр, который, говорят, похож на боярина Никиту Романовича, своего прапрадеда, чья парсуна в покоях царя Фёдора Алексеевича висит.

Даже во вдовьем наряде Наталья Кирилловна была молодой и красивой женщиной. Смерть мужа и младшей дочери, нападки царевен, отчуждение от двора и ссылка братьев сказались на её здоровье и душевном состоянии, однако она не стремилась мстить обидчикам, сохранив, единственная из женщин царской семьи, величественный вид. Правда, одно время она пала духом, но как ей стали передавать письма от Матвеева, вновь воспряла и думала теперь лишь о том, чтоб с её последней радостью — сыном Петенькой — ничего не случилось.

Двор её не был столь пышным, как царский, и не столь набожным, как царевича Ивана, однако вокруг неё были люди проверенные и надёжные. Вначале она не доверяла присланному царём учителю, дьяку Никите Зотову, но с тех пор как письма от Матвеева и Василия Тяпкина стали попадать к царице через Зотова, она даже возвела его в чин стольника царевича, что сделала и для думного дворянина Тихона Никитича Стрешнева, явно отбившегося от своей семьи, которая в большинстве своём поддерживала царевен и Милославских. Все три придворных: Лев Кириллович Нарышкин, Тихон Никитьевич Стрешнев и Никита Моисеевич Зотов — зачастую и спали рядом с покоями царевича. Причём перед сном Зотов рассказывал Петру о каких-нибудь событиях из жизни его отца. О взятии Полоцка, о походе к Смоленску, о присоединении Украины, о пышной его свадьбе с Натальей Кирилловной. Подчас и сама царица слушала эти истории. Она вспоминала мужа, иной раз глаза её начинали блестеть, но лишь очень редко она не сдерживала слёз. И вот после всех этих историй ей неожиданно захотелось побывать там, куда одно время совсем не хотела ехать и где когда-то была счастлива, и она вновь обратилась к брату: