Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - [17]

У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял ещё время, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему успокоиться, он сильно запыхался. В кабак он вошёл не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.

Здесь хорошо знали его как горбуна. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей[89], воров и нищих — он был своим, жалким, озлённым калекой, нескладным горбуном с вывороченными губами. В углу сидел ночной шиш Осока.

   — Здорово, Иван! — окликнул его Андрей. — Как живёшь?

   — Горбун?! — изумился Осока. — Гляди-ко, братцы, кого принесло! Давненько тебя видать не было. Выпьешь?

Осока был крупнейший рыночный тать[90]. Он промышлял и в Верхних рядах, и на Ногайском, и даже на Троицкой площади, года три как ставшей называться Красной, но многие по привычке прозывали её по-старому. Били его редко, он не попадался, однако смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован скрывавшими клеймо шрамами, которые теперь белели паутиной, разрезающей морщины.

   — Слух пошёл, што ты чью-то бабёнку снасильничал? — усмехаясь, сказал Андрей, чтобы переменить тему разговора.

   — Брехня! — ответил Осока. — Али ты думаешь мене энтих не хватает?

Он плечом указал на сидящих в кабаке гулящих жёнок. Андрей принял ковш из его рук, высосал не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями копчёное сало, но есть не стал.

   — Спаси Бог, — сказал он, вытирая губы краем рубахи.

   — Сыграем? — предложил Осока.

   — Сыграем! — весело согласился Андрей, вытаскивая из кармана волчок, который надо было ловить двумя пальцами.

Дверь открылась, в кабак, держась друг за друга, гуськом вошли нищие. Первым выступал зрячий — крупный мужик лет тридцати пяти, с лохматой бородой. Под мышкой он нёс блюдо, куда бросали милостыню.

   — На! — бросил Осока полушку[91].

   — Годи! — осадил его Андрей, наматывая верёвочку, крутанул.

Волчок, прыгая, побежал по столу. Сколько бы Осока ни сжимал пальцы, поймать волчок он не мог, пока Андрей считал до двадцати. Две полушки перешли к нему. Увеличили ставку до копейки. Краем глаза Андрей видел, что слепые сидели недалеко от двери. Он в третий раз пустил волчок.

   — Схватил! — заорал Осока, и Андрей, словно нехотя, отдал ему копейку.

   — Ещё! — потребовал Осока.

   — Обождёшь! — Андрей поднялся.

Почувствовав неладное, слепые напряглись и замерли.

   — Вот ты! — сказал Андрей, усаживаясь напротив зрячего, и их тут же обступила толпа. — Ты — Божий человек. Ведаю я, што мене от тебя удача будет. Ублажи! Сыграем. За так. Ради зачина!

Зрячий глядел недоверчиво.

   — Не-а, — он помотал головой. — Што мене? Тёмен я.

   — Да ты не боись, тута всё просто! — воскликнул Андрей, глупо широко улыбаясь. — Тут-то и уметь нечего!

Слепые сидели неподвижно, прислушиваясь.

   — Не-а, — упрямо сказал поводырь. — Не до того моне.

   — Ну, коли так, я уйду,— сказал Андрей, ни к кому не обращаясь и не собираясь вставать. Он знал, что сейчас будет.

   — Играй! — взревела толпа. — Не зли Горбуна, нехристь!

Игра разнообразила жизнь этих людей. Дело принимало скверный оборот, поводырь понял это. Лицо его стало злым и сосредоточенным.

   — Без денег? — спросил он, утвердясь в мысли о необходимости делать то, что велит горбун.

   — Даром, — подтвердил Андрей. — А я плачу, ежели схватишь. Клади ладонь. Вот так. Добро.

Дважды пущенный волчок не был пойман.

   — А ну-тка ещё! — сказал зрячий, заводясь. За соседним столом стали гонять второй волчок. Андрей вновь пустил свой.

   — А што, старый, — спросил он слепца, сидящего рядом со зрячим, которому на вид было лет около семидесяти. — Ты ж, поди, и Расстригу-то помнишь? Тут, на Москве, ране не случилось быти?

Старик поднял голову от похлёбки, обтёр ладонью губы.

   — He-а, на Москве не случися, — неожиданно густым голосом ответил он. — А лярву его ляцкую, Маринку[92], видел, вот как ты мени ныне. Я в те поры зрячь был.

   — А где же ты видел её, дедушка? — заинтересовался Андрей. — Расскажи.

   — А в Коломне я ея видел. С сыном кудый-то ехать садилася. Разряжена! На каждом персте — золото! Истинно: ведьма! Давно то было.

   — А теперь куды идёшь, дедушка? — спросил Андрей настойчиво.

   — Ржевской Богоматери иду поклониться. Сказывают, очи лечит, зрить даёт. За тема и влачуся со товарищи.

   — Ну, дай тебе Бог, — сказал Андрей, немного распрямляясь.

   — А что, любезный, и ты за глазами идёшь? — спросил он у поводыря.

   — То племянник мой, Якушка, — объяснил спокойно старик. — А идёт с нами, сам разумеешь, мил человек, нам без него ни як не можно.

   — Да-да. — Андрей покивал, вставая.

Осока уже гонял волчок с рябым верзилой.

   — А только чё ж вы, сирые, туды не поспешаете, а здеся, в Огородниках, третий день таскаетеся? Харитоньев переулок, чай, не Ржевская Богоматерь, — наугад выпалил Андрей.

   — Мимо шли, мил человек, умыслили помолитися...

   — Это в кабак-то? — Краем глаза Андрей увидел, как исказилось лицо зрячего. — Ну што, — прошептал он, ухватив старика за кисть, — звать стрельцов? Или добром сговоримся? — И, явственно ощутив, как дёрнулся и замер слепец, Андрей понял, что попал. Что-то было за душой у этого старика с ослепшими глазами, только не ясно — что. Скорей всего, это не имело никакого отношения к искомым им, но теперь, пока в этом не убедится, отпустить слепых он не мог.