Несбывшийся ребенок - [71]

Отблески недавней истории виделись Зиглинде в лицах детей, рожденных сразу после войны: высокие скулы, славянские глаза — как у Мелании, маленькой дочки фрау Хуммель. Глядя на них, Зиглинда вспоминала другие лица, вновь ощущала пот, капающий с них на ее глаза, грубую форму, царапающую запястья, и возбужденное несвежее дыхание, рвущееся в ее губы. Вновь слышала звон бьющегося стекла и беспорядочное тиканье часов на грубых руках. Сколько же минут утекло, пока все они, по очереди… Теперь Зиглинда всегда опаздывала, потому что при одной мысли о часах на запястье ее бросало в дрожь. Она помнила лицо Эриха, склонившегося над ней, когда те ушли, его голос, произносивший незнакомые слова. Он освободил ее и укутал бархатным занавесом и маминой лисьей горжеткой, а лиса шептала ей: «Ничего не было. Это все сон».

* * *

Она бесплодна, так сказал доктор после осмотра. Фрау Хуммель стояла у кровати и плакала. Причину тех слез Зиглинда смогла понять не сразу.

— Это же здорово, — сказала подружка Зиглинде. — Можно не трястись, как другие, и ни в чем себе не отказывать.

Не травма, а свобода. Почему бы не взглянуть с такой стороны? Выбора ведь все равно не было.

Когда Зиглинда сказала о своей особенности Джонатану, он ответил, ну и пусть, им будет хорошо и вдвоем. Они познакомились на танцах в «Рези», где разноцветные фонтаны расцветали под музыку. Он был высоким и широкоплечим, с глазами цвета ириски, английским румянцем и густыми темными волосами.

В «Рези» коротали свободные вечера союзники, расквартированные в Берлине. Повсюду звучала ломаная немецкая и английская речь, и собеседники то и дело переходили на жесты, когда не хватало слов. Джонатан говорил без акцента с едва уловимым баварским говором: учитель, преподававший ему немецкий в частной школе Кента, уехал из Мюнхена в 1933 году. Джонатан носил безупречно отглаженный костюм и вел в танце очень бережно, едва придерживая Зиглинду за талию. «Когда вновь зацветет белая сирень, я спою тебе о любви».

— Наверное, вам стоит пригласить на танец кого-нибудь еще, — проговорила Зиглинда, замечая, как смотрят на них девушки, вынужденные танцевать друг с другом.

— Возможно, — откликнулся он и остался с ней.

«Когда на Капри красное солнце падает в море, и на небо взбирается бледный месяц»…

Поначалу Зиглинда не заметила, что Джонатан немного прихрамывает. Она случайно наступила ему на ногу, однако он никак не отреагировал на ее оплошность, как ей показалось, из вежливости.

— Извините мою неловкость. Давно не танцевала.

— Я ничего не заметил.

— Не может быть.

— Правда. Это протез. Настоящая осталась на Крите.

Он смотрел на нее, ожидая реакции. «Обернись на прощанье лишь раз и скажи, почему ты уходишь».

— Что же вы были так неосторожны? — упрекнула она.

— Даже не знаю, о чем я думал, — согласился он.

* * *

— Ты не говорила, что он англичанин, — шепотом возмутилась фрау Хуммель на кухне.

— Разве? — отмахнулась Зиглинда. — Наверное, забыла.

— Как так можно?

Фрау Хуммель сердито резала сливовый пирог.

— Ты не могла просто забыть!

Зиглинда поставила кофейник на поднос и попросила Меланию достать парадные тарелки.

— Не эти, — прикрикнула фрау Хуммель. — Возьми синие.

Джонатан вскочил, когда женщины вошли с подносом в комнату.

— Позвольте помочь, — предложил он.

— Мы сами, — отрезала фрау Хуммель.

— Мне не сложно…

— Сидите.

— Спасибо, — добавила Мелания.

— Да, спасибо, — улыбнулась Зиглинда.

Он слишком хорош, подумала она. Когда Джонатан сел на диван и скрестил ноги, у него из-под штанины выглянул край ремня, удерживающего протез. Он поспешно наклонился и поправил. Наверное, она сможет его полюбить.

— Похоже, я не очень-то понравился твоей тете, — сказал Джонатан, когда они остались одни.

— Тете?

— Ты же говорила, что живешь у тети.

— Я живу в ее квартире, а сама она умерла в войну.

— А кто же тогда фрау Хуммель?

— Она присматривала за мной… после того как в наш дом попала бомба. Я осталась одна. Мы просто живем вместе, я помогаю ей с Меланией.

Он кивнул. Потрескивал уголь в печи.

— У тебя остались фотографии родных?

Зиглинда покачала головой.

— Нет… Хотя подожди.

Она прошла в спальню и открыла комод, там на аккуратных стопках одежды, как в мягкой колыбели, лежал мамин гроссбух. Что-то потянуло ее за подол юбки. Зацепилась за гвоздь? Наступила на распустившуюся нитку? Нет, ничего.

Зиглинда вернулась в гостиную и села рядом с Джонатаном. Они стали вместе листать плотные страницы. Зиглинда расшифровывала мамины краткие записи, описывала напольные часы, буфет вишневого дерева, зеленые кофейные чашечки, брошь с папиными молочными зубами, и комната наполнялась призраками прошлого, слетающими с истертых страниц.

1957. Западный Берлин

Каждый вечер перед ужином, когда молодым женам полагается купать детей, стерилизовать бутылочки или читать сказки на ночь, Зиглинда бралась за пазлы. Она садилась за обеденный стол, где ее уже ждала какая-нибудь картинка, обычно с городскими видами, и начинала перебирать кусочки, в это время Джонатан приносил с кухни хлеб, сыр, мясо и расставлял на краешке стола. Так они и ели, друг напротив друга, разделенные рассыпанными домами, которые муж видел перевернутыми, как отражение в озере.