Нержавеющий клинок - [41]

Он раскрыл планшетку, достал оттуда фотографию.

— Любуйся!

Сенин взял фотографию, внимательно рассмотрел ее и радостно сказал:

— Вот это подарок! Молодцы разведчики, все-таки сумели сфотографировать. Дай я тебя обниму…

— Моей заслуги здесь нет. Надо благодарить майора Гордеева. Это его разведчики сработали прямо под носом у гитлеровцев.

Фотография с домом Пушкина пошла по рукам. Неизвестно, каким образом, но солдаты из соседних землянок тоже узнали о ней, и через несколько минут в нашей землянке, как говорят, уже негде было яблоку упасть. Говорили только о Пушкине, рассказывали о нем были и небыли. Больше всех говорил лейтенант, потом он достал заветную тетрадь и впервые прочитал свои стихотворения. Одно из них было посвящено Пушкину.

Лейтенант не успел закрыть свою тетрадь, как рядом с землянкой разорвался вражеский снаряд. Был наповал убит Церковный, лейтенанту задело осколком правую руку. Противник вел огонь со стороны Михайловского. И тогда на батарее прозвучала наконец команда:

— Цель номер один, беглый огонь!

Несколько суток наши батареи молчали, а теперь надо было отвечать. Расчеты соскучились без стрельбы, вели огонь с особым азартом. Вскоре орудия противника замолчали. Гитлеровцы отступили, но прежде подожгли дом Пушкина и домик няни. Зарево пожара освещало их бегство. Наша пехота ринулась вперед, и тепер не было силы, способной остановить ее. Израненная, пахнущая порохом и дымом, бесконечно дорогая земля, где великий поэт нашел «приют спокойствия, трудов и вдохновенья», очищалась от скверны. Вскоре пушкинские места остались позади, хозяйничать там остались только саперы, им предстояло извлечь десятки тысяч мин. Только вокруг Святогорского монастыря их было заложено более четырех тысяч. Фашисты намеревались взорвать могилу поэта, но не успели.

Еще задолго до смерти сам поэт определил место, где надлежало истлевать его «бесчувственному» телу — родовое кладбище Пушкиных — Ганнибалов в Святогорском монастыре, там, где были похоронены его дед, бабка, мать, брат. Теперь же на священной могиле поэта стояла небольшая дощечка с надписью: «Могила Пушкина заминирована, входить нельзя. Ст. лейтенант Старчеус».

Прошел год. В первое воскресенье июня сорок пятого с раннего утра к Михайловскому съезжались люди. Решено было возродить давнюю традицию: проводить ежегодный Пушкинский праздник, традицию, прерванную войной. Среди гостей выделялась небольшая группа военнослужащих — представителей Ленинградского фронта. Большинство из них участвовало в освобождении Пушкинских мест.

За час до открытия праздника всех пригласили на огромную поляну, где в длинном, стройном ряду дымились походные армейские кухни. К всеобщему удивлению им предложили чай. Чай с сахаром! Время было трудное, послевоенное…

Ровно в двенадцать часов музыка стихла, и нежный женский голос известил о начале праздника. Слово предоставили профессору Ленинградского университета. На трибуну поднялся седой старик. Он говорил медленно, проникновенно.

— Здесь, в Михайловском, поэт пережил «чудное мгновенье», а мы, его потомки, говорим и всегда будем говорить, что вся его жизнь была «чудным мгновеньем» в нашей многовековой истории, — закончил профессор и начал по памяти читать главы из «Евгения Онегина».

Вдруг профессор схватился за сердце и замолчал, лицо его покрылось испариной. Ему стало плохо, он вытирал пот с лица, не мог говорить. На какое-то время настала пауза, и тогда из группы военных, сидевших на траве рядом с трибуной, поднялся молодой офицер, быстрыми движениями рук поправив гимнастерку, повернулся лицом к публике, и из его уст зазвучал волшебный пушкинский стих. Он начал с того места, на котором остановился профессор.

Кто-то поднес офицеру микрофон. Слова лились тепло и мягко. Профессор медленно отошел к столу президиума, опустился на стул. Лицо его озарилось радостной улыбкой.

Так же внезапно офицер оборвал чтение, подошел к столу президиума, раскрыл планшетку, извлек оттуда фотографию и, положив ее на стол, сказал:

— Это уникальный снимок. Наши разведчики сфотографировали дом поэта за день до того, как его уничтожили фашисты.

Отцовская фуражка

От железнодорожной станции первым рейсом автобуса я добрался до окраины города, вышел на бетонку и стал «голосовать». Машин в тот ранний час было мало, а те, что проходили, не останавливались. Но вот затормозила синяя старенькая «Волга», на заднем сидении которой дремали двое. Шофер открыл дверцу, высунул голову и тихо спросил:

— Куда?

Я назвал деревню, недалеко от районного центра.

— Садитесь, — сказал шофер. — Мы почти туда же. За грибами, говорят, там грибные места. Если местный — наверняка знаете.

— Это моя родина, но не был там почти тридцать лет.

— Понятно, военная служба, — сказал шофер и замолчал, видимо, понял мои чувства.

Дорога, умытая ночным дождем, блестела, словно отполированная. Сентябрьский ветерок, несший запах отцовской земли, снимал с придорожных березок желтые листья, кружил ими и трепетно опускал их на влажную землю. С детства люблю осеннюю пору. Осенью сильнее чувствуются шаги времени, она возвращает к мыслям о пережитом, вызывает раздумья и легкую грусть.