Нержавеющий клинок - [39]

Путь преградила колючая проволока. Пожалуй, это последнее препятствие, но попробуй его преодолеть. Костин знал, что на проволоку немцы часто навешивали пустые консервные банки, пробитые котелки и другие погремушки, издающие сильный шум. Стоит только коснуться проволоки, как эти погремушки «заговорят». Несколько минут полежал он перед проволокой, немного успокоился и, пока не взлетела ракета, ладонями рук, словно пес лапами, начал выгребать из-под проволоки землю.

Когда был прорыт достаточно глубокий лаз, Костин прикинул, что он сумеет проползти под проволокой, не задев ее. Руки дрожали, как в лихорадке. Ему стало страшно. Никогда прежде он не испытывал такого страха. Прижимаясь к земле, он нырнул под проволоку, сначала просунул голову, вытянул вперед руки. Еще немного — и последняя преграда останется позади. И все же задел автоматом за проволоку, она, как живая, закричала хриплым голосом ржавых банок. Небо осветила ракета. Пулеметная очередь впилась Костину в ноги. От боли он чуть было не потерял сознание. Но переборол и боль, и страх. Он знал, что теперь уже доползет.

…Много лет спустя после войны ему довелось наконец побывать в этом городишке над Росью. Разыскать заслуженную учительницу республики Галину Ивановну Ковалик было нетрудно — ее здесь знают и взрослые, и дети.

Они долго бродили по высокому берегу, где теперь разросся большой парк. Галина Ивановна все рассказывала и рассказывала о Захаре — здесь он удил рыбу, здесь любил купаться…

— Жаль, что нет у меня ни одной его фотокарточки, — жаловалась она, когда подходили к дому. — Так случилось, что довоенные потеряла в эвакуации, а во время войны ни одного письма от Захарика так и не получила. Писала, писала, а письма возвращались…

— Неужели у вас так ничего и не осталось от мужа?

— Отчего же, осталось. Сейчас покажу.

Галина Ивановна нагнулась, отодвинула с пола дорожку, и Костин увидел следы от сапог, отпечатавшиеся в тот далекий июньский день на свежевыкрашенном полу.

Когда молчали пушки

Тебя, как первую любовь,

России сердце не забудет!..

Ф. ТЮТЧЕВ

Весна сорок четвертого была торопливой и беспокойной. К началу апреля поля очистились от снега, кое-где начала зеленеть трава, ночами зависал туман, и подразделениям приходилось перемещаться вслепую. Весна всегда радует, а в тот год особенно: все чаще Москва салютовала фронтовым победам.

Наша часть продвинулась вперед и приблизилась к заранее подготовленному рубежу противника, устрашающе названному «пантерой». Но солдат это название не бросало в дрожь. Наоборот, готовясь прорвать «пантеру» с ходу, шутили, говорили: «Скоро у пантеры будут выбиты зубы и оторван хвост».

Для постройки блиндажей фашисты срубили в окрестности тысячи сосен, Изуродовали красу, воспетую гениальным поэтом.

Неожиданно небо затянуло свинцовыми тучами. Начались проливные дожди. За неделю грунтовые дороги раскисли настолько, что по ним не проходила ни одна машина. На лошадях можно было проехать только верхом. А дожди не прекращались. Продвижение наших войск замедлилось, а потом и вовсе приостановилось. Снарядов было маловато, вернее, они были на полковом складе, а как в такую непогодь доставить их на огневые позиции батарей? Как всегда, помогла солдатская находчивость. Мы становились цепочкой и передавали снаряды из рук в руки. Такой способ доставки кто-то шутя назвал «муравьиным». Название прижилось, позже оно так и именовалось в официальных штабных документах.

Когда чуть просветлялось небо, мы с болью смотрели в сторону деревни. Это было знаменитое Михайловское. В бинокль хорошо виднелся домик Пушкина, а чуть в стороне — домик няни. Рядом на вековой сосне немцы устроили наблюдательный пункт. Сиротливо торчали на еловой аллее израненные, одинокие деревья. Аллею почти уничтожили. Лучше сохранилась липовая аллея, выходящая к пруду. Ей издавна присвоили название аллеи Керн — в честь Анны Петровны Кери, посетившей село Михайловское летом 1825 года. Это ей поэт посвятил бессмертные строки: «Я помню чудное мгновенье…»

Солдатские сердца сжимались от боли: что станется с домом Пушкина? Как спасти его? Говорили в те дни только о Пушкине. Читали его стихи, вспоминали написанное о нем. Казалось, что сам поэт находится в фашистском плену и его необходимо освободить во что бы то ни стало!

В один из апрельских дней мы несколько часов подряд под проливным дождем «толкали» снаряды вперед и только с наступлением темноты, усталые и промокшие до костей, разошлись по своим землянкам и блиндажам. В одной землянке с нами жил командир взвода лейтенант Евгений Сенин; он прибыл к нам год назад, после окончания училища. Среднего роста, белокурый, с застенчивыми голубыми глазами, лейтенант первое время чувствовал себя скованно, может, потому, что ему достался наш взвод, укомплектованный пожилыми солдатами, призванными в начале войны из запаса. Взвод так и прозвали «стариковским», хотя самому старшему из нас было всего сорок лет. Но любой из нас годился взводному в отцы.

Лейтенант быстро освоился и гордился своими стариками: они, мол, не подведут! Храбрый по натуре, взводный мог пуститься в неоправданный риск, и тогда мы сдерживали его, ограждали от опасности. Командиры соседних взводов завидовали ему, зная, какую трогательную заботу мы проявляем о нем: подсовывали ему котелок с супом погуще, неведомого где и как добывали в походе кружку горячего чая, находили на замену сухие портянки, а в трудный момент согревали добрым словом. На войне это имело особую цену. А взводный, в свою очередь, заботился о том, чтобы никто из нас не остался голоден, сочувствовал нашему горю, приходившему во взвод почти с каждой почтой. У одного в оккупации умерла жена, у другого погиб на фронте сын… Мало ли тяжких невзгод приносил каждый день войны?!