Нержавеющий клинок - [20]

Отто медленно достал сигареты, закурил, потом прошелся по избе, зачем-то посмотрел в окно, — на улице было уже совсем темно, — повернулся к хозяйке и сказал:

— Битте, кофе.

Мария, как могла, объяснила, что кофе у нее нет, есть чай.

— Битте, — повторил немец.

Мария бросилась на кухню, вспоминая, где лежит кухонный нож, — им она сможет защитить себя, но почти неслышно следом за ней на кухню пробрался Отто. Она увидела его страшные глаза, протянула руку к ножу, но в это мгновенье фашист схватил ее за горло, повалил на пол, прижал коленом ей грудь…

Отто неторопливо пошарил по избе, взял полушубок и старые, подшитые валенки, связал все веревкой и отложил в сторону. Затем собрал на стол кучу всякого хлама, облил из лампы керосином и поднес зажигалку…

Возле горевшего дома беспомощно толпились женщины и дети. Они еще услышали, как в комнате отчаянно пищал кот. Клим подъехал, когда рухнули стропила дома. Ни к кому не обращаясь, он спросил:

— А где Мария?

Ему никто не ответил. Тогда он высказал предположение:

— Наверно, сгорела, бедняжка…

…Бой за населенный пункт Гремучие Ключи, который значился на карте, а на самом деле был до основания стерт войной, закончился поздно вечером. Противник отошел, или, как выражалась геббельсовская пропаганда, «выравнял» свои позиции, оставив на поле боя много техники и трупов. В бригаду, наконец, доставили письма. Никто не знал, чего там больше: радости или горя, однако всем хотелось поскорей получить долгожданный конверт, а чаще всего — бумажный треугольник.

Получил письмо и Овчаренко, но оно насторожило: на конверте был не Ритин почерк. С горьким предчувствием открыл он конверт, извлек оттуда листочек бумаги, где незнакомой рукой было написано два слова: «Рита погибла» — и ниже неразборчивая подпись.

Письмо выпало из рук. Страшная весть на какое-то время словно парализовала Михаила. Мозг не хотел воспринимать случившееся. Михаил не мог представить себе, что Риты больше нет, что он уже никогда не услышит ее приятного певучего голоса, не увидит ее глаз и чарующей улыбки, не почувствует тепла ее ласковых рук. Погибла его мечта и надежда. Будь проклята, война!

Из оцепенения Михаила вывел радостный голос Воробина:

— Товарищ старший лейтенант, взгляните, пожалуйста, на моего карапуза! На меня похож, правда?

Овчаренко взял фотокарточку, безразлично посмотрел на нее и подтвердил:

— Да, очень похож…

Наблюдательный Воробин заметил, что комроты в расстроенных чувствах:

— А вам что пишут? — спросил он.

— Да вот, — ответил Михаил и подал Воробину записку.

Воробин знал, что у старшего лейтенанта есть невеста и что она врач. Прочитав сообщение, Воробин решил как-то успокоить командира, сказал:

— Война, товарищ старший лейтенант, ничего не поделаешь… Она хватает без разбора. Мы еще сами не знаем, что станется с нами. Конечно, жалко любимого человека, но впадать в панику нельзя… Вон у комбата Стахиева пропали жена и дочь… Отомстим…

Воробин ушел, но через несколько минут он опять пришел с флягой в руке.

— Товарищ старший лейтенант, давайте вашу кружку, отцежу из моего НЗ, может, на душе легче станет.

Овчаренко залпом выпил налитое, про себя сказал: «Земля ей пухом!»

Комендант Либерман, как всегда, поднялся очень рано. Была горячая пора, и нужно было присмотреть за работой. Немецкой армии необходимы хлеб, мясо, молоко, картофель и овощи. Все это должны производить на оккупированных землях колхозы, переименованные теперь в фермы.

Либерман побрился, выпил кофе, взглянул в окно. У забора уже сидели двое мальчуганов с пучками прутьев из лозы. Это были его постоянные поставщики «сырья», которое он называл «стимулятором». Позвал солдата-переводчика, велел забрать у мальчуганов «стимуляторы».

— Сколько? — спросил солдат.

— Двадцать, — разом ответили ребята.

Солдат не стал пересчитывать, обман исключался. Отсчитал марку мелочью, по пять пфеннигов за штуку, отдал ребятам, велев завтра принести снова. Прутья имели строгий стандарт, отклонение не допускалось: сто десять сантиметров длиной, ни на миллиметр больше или меньше. Так требовал комендант. Либерман садился на линейку, ложил рядом с собой прутья и отправлялся объезжать места, где работали люди. Если где-либо замечал плохую работу, останавливался, спрашивал имя провинившегося, доставал прут и отпускал несколько ударов по голове или по спине нерадивого, затем отбрасывал прут в сторону. Одним прутом двух человек не бил. Дневной расход прутьев колебался в зависимости от настроения Либермана.

С немецкой точностью Либерман вел учет «стимуляторов». В отчете об израсходовании денег была специальная графа: «Приобретение стимуляторов».

Комендант требовал и от старосты следить за работой, так как за последнее время саботаж возрос. Клим врал ему, будто он с раннего утра и до позднего вечера только этим и занимается. Сегодня Либерман решил проверить его работу и утром заехал к нему. Клим спал мертвецким сном, в избе пахло самогонным перегаром. Жена Клима по приказу коменданта с трудом разбудила мужа. Комендант закипел яростью. Он выскочил на улицу, выхватил из линейки прут и снова забежал в хату. Сначала Клим беспокойно мычал, а затем начал кричать, просить пощады. Но Либерман продолжал испытывать на старосте «стимулятор», пока прут не распался у него в руках, а затем уже на улице выхватил еще один прут и дважды огрел по спине хозяйку.