Нервы - [4]

И Хотунцов видел, как жена его положила свои обе тонкие, беленькие ручки на плечи Загорского. Он слышал те странные, металлические нотки, которые иногда улавливал он в её голосе (всегда в разговоре с другими).

— Может быть, я и полюблю вас, но не тогда, когда вы насильно будете вырывать мою ласку как в ту ночь на террасе. Меня глубоко оскорбил ваш поцелуй… глубоко… и ничего подобного я не перенесу от вас. Вы волнуете меня, вы разбудили моё сердце…

— Аня! Аня, божество моё! — Андрей Николаевич хотел схватить молодую женщину в объятия, но маленькие ручки крепко впились в его плечи; он только качнулся, но остался на месте.

— О! Я сильная! — тихо засмеялась Ася. — Если вам удалось неожиданно на тёмной террасе поцеловать меня, это не значит, чтобы я позволила вам повторять это, когда вздумаете. Я, может быть, полюблю вас, может быть, и буду целовать, но… надо, чтоб я этого захотела сама…

— Это не будет никогда! — прошептал Василий Сергеевич и так громко отшвырнул стоявший на дороге стул, что с террасы послышался вопрос, в котором теперь обострившийся слух Хотунцова уловил тревогу.

— Кто там? — Mariette c'est vous? [3]

— Это я, Ася! — Хотунцов подавил своё волнение, и ответ звучал совершенно весело. — Вошёл и наткнулся на стул. Женя у тебя?

— Нет, я Женю отослала на plage [4]. Иди сюда, у меня гость!

Хотунцов вошёл на террасу и пожал руку Андрею Николаевичу.

— Что вы так редко у нас бываете? Пропали с самого дня бала. Ведь, вы были кажется перед тем сильно больны?

— Да, благодарю вас, но я теперь вполне поправился.

— Это меня радует и за вас, и за… жену.

— За меня?

Хотунцов сел, закурил сигару и предложил Загорскому.

— Курите… На воздухе жена позволяет. Конечно, за тебя: иностранцев ты не особенно любишь, а русских здесь, право, мало таких, с которыми ты могла бы весело провести время.

— Да разве я скучаю? — Анна Алексеевна была удивлена непривычной любезностью мужа, а гость, сбитый с толку, смущённо улыбнулся.

— Не скучаешь, но я бываю так занят своею перепиской да и вообще такой плохой кавалер, что иногда ты должна на меня сердиться… В то же время я ревнив…

— Ты ревнив? — в этом восклицании была полная искренность…

— Вот, Андрей Николаевич, как жёны знают своих мужей! Она удивилась, что у меня вырвалось это слово, а между тем, я, к сожалению, страшно ревнив, ревнив скверно, потому что я не в состоянии был бы мучить жену, не в состоянии разыгрывать кровавых драм, но себя замучил бы и уж, конечно, скорей наложил бы на себя руки, нежели согласился потерять счастье, которым живу! — он засмеялся. — Что вы оба так на меня смотрите? У каждого бывают глупые минуты откровенности, вот на меня нашла такая… Хорошая сигара, Андрей Николаевич?

— Прекрасная! Вы выписываете?

— Всегда как и вино. Я, ведь, ужасно постоянен во всём, а в покупном — та же бандероль, та же фирма, а каждый ящик, каждая бутылка — другие… О чём же мы говорили? Ах, да, что я рад, если вы будете в свободные часы кататься верхом, на лодке или гулять с моею женою. Вам я верю… Вы кажется опять удивлены? Ведь, я сказал же, что ревнив, но видите ли жена моя как жена Цезаря для меня стоит вне всяких подозрений; я не позволяю себе даже мысленно применить к ней мерку верности каждой женщины. Ну, а мужчин я делю на разные категории…

— К какой же из них вы причисляете меня?

— К самой высшей: у вас есть мать, которую вы любите, так?

— Я её обожаю!

— Я это знал. У вас есть сёстры-девушки, и вы убили бы каждого, кто набросил бы тень на их чистоту.

— Убил бы…

— Ну, вот видите. Вы были больны и, как я слышал, при смерти, это должно было непременно поднять вашу нравственность; такая близость к тому свету очищает людей. Вы умны, образованы, вы чутки, а такой человек высоко держит свою честь: по крайней мере должен… — Василий Сергеевич посмотрел на свою сигару. — Потухла, вот, что значит быть красноречивым! Этакая хорошая сигара и пропала.

Он бросил её через перила на траву, вынул перочинный ножик и медленно занялся другою.

— Право, вы наговорили мне столько нового, так странно осветили передо мною мою собственную нравственную фигуру, что я не знаю, — что и отвечать вам!.. — Загорский старался говорить, смеясь, но в словах его было больше смущения и тревоги, чем смеха.

— Я никогда не слыхала, чтобы ты так говорил, никогда! Ушам своим не верю, что это ты!

Анна Алексеевна, забыв всю свою условную грацию, глядела просто и ясно в глаза мужа.

— Нервы у меня, мой друг, расходились, ведь это — наша современная болезнь, бывают минуты, когда мы, под впечатлением нервов, убиваем, — хуже того, окончательно портим свою или чужую жизнь, делаем громадные недостатки, и всё под впечатлением нервов.

Все трое замолчали. Мужчины курили; Анна Алексеевна рассеянно, в некрасивой позе, с руками, упавшими на колени, глядела куда-то в сторону. Каждый прислушивался к голосу своей совести, которая проснулась от сказанных слов.

— А вот и Женька! — Василий Сергеевич нагнулся через перила террасы и крикнул громко. — Женюк!

Вырвавши ручонку от няни, крошечная белая девочка заковыляла по дорожке, докатилась до ступенек террасы и тут, забыв всю благовоспитанность девицы трёх лет, опустилась на четвереньки, быстро всползла на ступени, ударила ладошками одна о другую, отряхивая пыль, поднесла их комично к ротику, дунула на каждую и затем, укрепившись на толстых ножонках, заковыляла к отцу и матери. В её лепете фигурировал какой-то Тото, какая-то Аля, с которыми она только что играла на plage, что няня забыла взять с собой petits pâtés