Нерон - [9]

Никогда прежде не ощущал он такого лихорадочного трепета, — он, венценосец, властелин мира!

Он воспарил на крыльях стиха, но в поднебесьи дрогнул. Сердце так буйно билось, что заглушало в его сознании собственный голос. Однако, у него еще хватало силы украдкой поглядывать на Сенеку. Учитель сидел на низкой скамье; с притворным интересом повторял он отзвучавшие строфы элегии, шевеля тонкими, льстивыми губами.

Он не высказывал никаких возражений, а лишь одобрительно покачивал головой, поощрял, расточал непомерные похвалы… Но слова его как будто противоречили выражению глаз.

Заметив это, Нерон стал терять нить: он смотрел больше на Сенеку, чем на рукопись. Он понял, что учитель в душе не одобряет его стихов, и стал хитро обороняться. Он пропускал мимо ушей поощрительные слова, дабы не вызвать вслед за ними искренней критики. Ему хотелось продлить эту неизвестность, ибо сменить ее, казалось ему, могло лишь страшное ничто. Он держал себя высокомерно, резко, непреклонно. Но за одно слово — он отдал бы все, был готов целовать ноги старого учителя.

Какого он ждал слова или знака — в этом он не отдавал себе ясного отчета.

Но он представлял себе некую огромную, струящуюся ему навстречу теплоту, излучаемую и влажным взором, и лбом, несущим отблеск ответного вдохновения.

Теплоту, в которой боль, замкнутая в его стихах, растопилась бы и стала бы достоянием другого человека…

Этот знак, трепетно жданный, всеопределяющий и всеразрешающий — не являлся ему.

Но дойдя до конца элегии, которую он уже вторично читал Сенеке, он почувствовал, еще при последней строке, лихорадочное возбуждение. Гордым движением он кинул рукопись на стол.

Он был удовлетворен.

VII. Сомнение

День за днем Нерон, почти счастливый, пребывал в этом полусознательном состоянии. К нему вернулся прежний покой и даже сон. Он вновь и вновь перечитывал свое произведение; оно смягчало его страдание. Он созерцал в нем самого себя, как безобразный человек, который лишь в сумерки наблюдает в зеркале свое лицо. Нерон пока еще боялся света…

Затем он пробудился от опьянения, и оно сменилось отвращением. Снова бродил он с щемящей головной болью и не смел даже думать о своей элегии.

Когда он внезапно извлек ее, он вскрикнул от стыда.

Пустота зияла в каждой строке. Избитая мысль, расплывчатые эпитеты, нестройно-перемешанные, тусклые краски. Ему претило от скуки, непередаваемой и нестерпимой, которая притаилась в каждой букве его стихов, и которую нельзя было изжить никакими стонами.

Когда-то в горячке ему приснилось, что у него, во рту — раскаленный песок, впитывающий его слюну и хрустящий в зубах. Теперь его преследовал подобный же кошмар.

Он изобличал себя в бездарности и тупости, терялся в бессмысленной пустоте своих стихов. Наконец, исполненный мук, он принялся за их исправление.

Он выкинул середину, вследствие чего образовалась брешь, пристегнул начало к концу, а конец — к началу, переделал гекзаметры в нентаметры, собрал части в прежнее целое и начал снова писать, но уже без настоящей веры.

Он отделывал стих, вставлял новые строки, и произведение все разрасталось, став в десять, двадцать раз объемистей, чем он желал. Оно было подобно переросшему его чудовищу, угрожавшему поглотить его.

Изнемогая, Нерон остановился. Он не захотел даже прочесть написанное, отказался от него. Вспомнив о Сенеке, он воскликнул прерывающимся голосом:

— Спаси меня! Я этого не перенесу! Я погиб!

Философ ничего не понял, пока не заметил у Нерона рукописи.

Он подсел к воспитаннику.

— Успокойся! — проговорил он, ласково улыбаясь.

До этой минуты он полагал, что император не интересуется больше своим произведением, что он предал это забвению, как это сделал он сам.

— Оно вышло скверно! — пробормотал Нерон, — очень скверно!

С лица Сенеки не сходила улыбка.

— Ты улыбаешься! — укоризненно сказал Нерон.

— Щеки твои румяны, глаза — юны и блестящи. Лишь мимолетное облачко заслонило солнце!

— Я не удовлетворен, — проговорил император подавленным голосом.

— Это мне с давних пор знакомо! — ответил Сенека. — Таковы все поэты.

— Разве и другие это испытывают?

— Разумеется, — подтвердил учитель, отечески его успокаивая. — Впрочем, не все; только хорошие поэты. Плохие — те в себе уверены. Они всегда собой довольны, ибо они слепы. Лишь истинные творцы чувствуют все трудности искусства, знают, какая пропасть лежит между тем, к чему они стремятся и что создали!

— Ты только утешаешь меня!

Сенека взглянул на императора; увидел его ожесточение и злобную мрачность и проникся состраданием.

— Нет, — проговорил он, — ты не нуждаешься в утешении!

— Значит, мое произведение действительно не плохо?

— Не только не плохо, но… — Сенека сделал паузу, — великолепно! Поистине великолепно!

Нерон просиял; однако с тенью сомнения спросил:

— Могу ли я тебе верить?

Сенека с притворным интересом потребовал рукопись. Но, коснувшись ее, он невольно поморщился, словно его заставили ласкать отвратительное липкое насекомое.

Стихи были перегружены мифологическими образами; ритм их был вылощен; они были безнадежно-серы.

Мудрец знал, что ни произведению, ни автору — ничем не помочь.