Нерон - [177]

— Говорят даже, — прибавил в заключение Антоний, — что одна очень, очень важная особа заинтересована им, но не будем толковать о том, мой добрый государь; неосторожное слово как-то нечаянно сорвалось у меня с языка!

Слушая карлика, Домициан нахмурил брови и подошел к окну; в эту минуту у дверей появился караульный, который доложил императору, что Парис ожидает в атриуме.

Антоний вскрикнул от неожиданности. Артерии на лбу Домициана раздулись, лицо побагровело, однако он сохранил наружное хладнокровие и спокойно потребовал к себе центуриона Силия, распорядившись, чтобы стража стояла наготове.

Император, не говоря ни слова, так долго смотрел в упор на стоявшего перед ним в смиренной позе начальника отряда, что тому стало наконец не по себе; увидав замешательство воина, Домициан произнес:

— Могу ли я на тебя положиться?

— Я солдат Римской империи! — с гордостью отвечал Силий.

— Прекрасно, — кивнул император.

Он прошелся по спальне и, остановившись напротив центуриона, сказал несколько дрожащим голосом:

— Спрячься здесь, в соседней комнате! Если я отпущу Париса со словами: «Я доволен тобою!» — то отведи его немедленно в клетку львов, назначенных для представления в цирке, понял?

Император запнулся, но, заметив полное бесстрастие в лице Силия, прибавил, стараясь сохранить царственное величие в осанке:

— До меня дошли слухи, что этот актер бунтует народ, подстрекая римлян к восстанию.

Центурион по-прежнему молчал. Это немного смутило Домициана, и он нерешительно добавил:

— Если я скажу ему: «Берегись в другой раз возбуждать гнев твоего государя», — отведешь артиста домой.

Оставшись наедине с Антонием, Домициан неподвижно прислонился к нише окна и, слегка наклонив голову, пожирал глазами занавесь на дверях, откуда с минуты на минуту мог появиться ненавистный соперник.

Шуту страстно хотелось расспросить императора о многом, но неподвижные черты повелителя и мрачный взгляд исподлобья внушали карлику невольный страх. Однако он с любопытством ожидал прихода Париса. В глазах Антония все это походило на представление на арене цирка, когда перед зрителями появляется беззащитный заяц, который не чувствует, что к нему неслышной поступью подкрадывается тигр.

Недоверчивый, суровый Домициан после Антония, служившего ему игрушкой, дорожил еще только одним существом в целом мире. Это была его жена Домиция. Цезарь действительно любил ее. Пленившись ее красотой на представлении в цирке, Домициан отнял молодую женщину у законного мужа, Элия Ламии, и таким образом она сделалась императрицей Рима. Император ревниво оберегал Домицию от соприкосновения с внешним миром, как драгоценное произведение искусства, которое опасно подвергать действию солнца и ветра. По его мнению, жена должна была любить этот затворнический образ жизни и довольствоваться обществом своего царственного супруга. Между тем под внешним равнодушием Домиций скрывалась необузданная, пылкая натура; она не могла примириться с неволей в золотой клетке. Одинокие упражнения императора в метании диска, в гимнастике и охоте за мухами вскоре сделались для нее невыносимыми, хотя молодая женщина сначала потворствовала всем прихотям Домициана и только понемногу начала обнаруживать свое пристрастие к удовольствиям. Цезарь пошел на уступки, позволив жене изредка посещать театр. Мучимый ревностью, Домициан решился следить за любимой женщиной, бывая вместе с нею в театре: скрытный по природе, император легко угадывал чужие хитрости, и его было невозможно провести. Он тотчас заметил, что Домиция вспыхивала румянцем при появлении молодого актера. С этой минуты цезарь начал жестоко страдать.

Заслышав в галерее приближающиеся шаги, император почувствовал замешательство. Он не знал, как начать разговор с Парисом. Как далеко могут идти расспросы, не унижая царского достоинства, как отнесется к ним Парис, что он подумает о странной прихоти императора потребовать его во дворец в глухую ночь? Не было ли глупостью позвать его сюда?

Но сделанного не поправишь, и теперь Домициану предстоит унизить себя перед жалким плясуном.

Когда шаги приближающихся людей стали слышны в соседней комнате, цезарю так сильно ударила в голову кровь, что у него потемнело в глазах; а когда из-за складок дверной занавеси выступила грациозная фигура Париса, несчастный Домициан подумал, что он сам, со своим расплывшимся корпусом и плешивой головой, играет здесь роль подсудимого перед лицом обворожительного Адониса. Луч благоволения Домиций коснулся этого юноши, возвысив его и сделав неприкосновенным в глазах императора.

Парис, несмотря на свою тревогу, старался держать себя непринужденно; он принял изящную позу, осмотрелся вокруг, и так как Домициан молчал, то актер заметил, что он явился на зов государя. Его слова были сдержанны, в них не было ни гнева, ни самоуничижения. Соперник Домициана тотчас понял, что творится в душе владыки Рима; он скромно опустил голову, зардевшись, в свою очередь, ярким румянцем.

Цезарю стало ясно, что Парис щадит его, и, оскорбленный таким снисхождением, он решился показать, какая неизмеримая бездна отделяет наемного плясуна от венценосца. Домициан опустился на свое ложе и сказал, презрительно улыбаясь: