Нерон - [164]

Гипатия тоже постаралась выразить полное равнодушие к угрозам толпы. Легким движением руки она указала Троилу и Александру места рядом с собой. Сзади под предводительством Вольфа шла остальная молодежь, а за ними маленький отряд солдат.

Молодой женщине было немного не по себе. Она настойчиво попыталась вести спокойный философский разговор.

Не задумываясь над тем, что она говорит, она сказала, как высоко стоит образованный человек над чернью и как спокойствие мудрого не может быть поколеблено никакими угрозами.

В этот момент из среды преследователей раздался громкий свист.

— Позвольте сказать вам нечто, — воскликнул Александр: — на меня вы можете положиться так же, как на солдат. Но если бы я сказал, что прогулка по Афинам была бы для меня менее приятна, чем пребывание в этой проклятой Александрии — я солгал бы. Я не философ, но никогда не лгать я считаю уже кусочком мудрости. Сознать человеческий страх — часто начало мудрости.

Молча шли все дальше, и только около стен Академии Гипатия спросила сдавленным голосом:

— А где же?..

— Вы хотите знать, где Синезий? Он воспользовался удобным днем и хорошим ветром, чтобы съездить в Кирены. Он хочет пристроить к своему дому новый флигель. Маленькую Академию с маленькой библиотекой и колоссальным письменным столом с новым устройством. Чернила будут непрерывно наполнять чернильницу, чтобы не беспокоить мелочами занимающихся. Кажется, он хочет устроить там фабрику папирусов. Комнаты старого дома, которые двадцать лет назад служили ему детской, будут переделаны в колоссальную лабораторию. Одним словом, он думает о будущем, и поэтому сейчас его нет с нами. Недели через две он явится с редкой рукописью, содержащей повествование о подвигах великого Александра.

С коротким «покойной ночи» Гипатия стремительно ушла к себе. Легионер расставил часовых, а Вольф объявил, что остаток ночи он проведет поблизости.

— Все равно я не смогу заснуть. Мне было бы легче, если бы я проломил несколько этих крикливых голов. Доброй ночи, Троил, доброй ночи, сын Иосифа.

Мимо толпящихся кучек горожан, уже начавших расходиться и лишь изредка посылавших вслед юношам угрозы, молодые люди пошли ближайшей дорогой к Александровской площади.

Когда они вступили на площадь, зрелище еще не кончилось. Крыша центральной части уже сгорела, а над почерневшими стенами боковых приделов вспыхивали только кое-где синие огоньки, но над входом и алтарем вздымалось еще могучее пламя. Говорили, что там, в потайных кладовых, были сложены запрещенные и конфискованные писания христианских еретиков и последние книги императора Юлиана. Вздымающееся пламя гудело, как ураган; в промежутках слышались команды греческих пожарных дружин, крики людей, попадавших под дождь летящих углей, раненых и испуганных и, наконец, дикие ругательства арабов-водоносов, не умевших работать без взаимных оскорблений.

Троил и Александр нашли наместника, с благодарностью выслушавшего их сообщение. Они остались около него, смотря на увенчанный крестом остаток купола. Языки пламени взлетали один за другим; внезапно раздался треск, заглушивший все остальные звуки, и в одно мгновение пылающий костер с громом скрылся за оголенными стенами здания. Колоссальное черное облако поднялось к небу. На площади стало сразу тихо и темно.

— Кончено, — сказал наместник тихо своей свите.

В это мгновение из толпы, ограждавшей вход в иудейский квартал, раздался дикий крик о помощи, а затем отдельные слова: «Боже Израиля! Убийцы!»

Наместник торопливо пошел, на голос. При его приближении толпа рассыпалась. На земле лежал, истекая кровью, старый иудей в своем праздничном платье, в котором он только что был в цирке. Александр узнал в нем богатого хозяина стекольной мастерской. Он наклонился и приподнял голову раненого. Умирающий открыл глаза, узнал наместника и прошептал:

— Благодарение богу! Пощады! Несколько тысяч… два часа! Убийство и грабеж! Мой дом… моя дочь, моя Мира!

На площади было тихо. Только внутри церкви огонь завывал, как в колоссальной трубе. Со стороны иудейского квартала несся неясный гул. Теперь становилось ясным, что это был звон скрещивающегося оружия и крики о помощи.

Полк, стоявший на площади, готовился уйти.

Тогда наместник подошел быстрыми шагами к командиру:

— Оставьте гореть то, что горит! В иудейском квартале погром. Соберите ваших людей, дайте мне лошадь. Надо спасти то, что осталось. Пошлите за подкреплением, за кавалерией. Вперед! Марш!

Не прошло минуты, как полк уже стоял в боевом порядке. Почти бегом направились они к злополучному кварталу.

В пять минут солдаты очистили пространство между стеной и предместьем. Они ускорили свои шаги, когда увидали, во что обратились первые дома. В начале улицы лежало тридцать трупов христиан и иудеев. И далее не было дома, где бы на пороге не лежал мертвец; не было лавки, которая не была бы разгромлена. Валялись разодранные материи, разбитые бочки с вином или маслом. Почти везде шныряли еще мародеры. Но наместник приказал не останавливаться.

Под звуки труб полк поспешил дальше. Вперед! Вперед! Теперь видно было, как впереди бегут какие-то фигуры. Полковник разделил людей и послал две роты боковыми улицами. Место встречи было назначено у Суэцких ворот. Вперед! Вперед! Но главная масса убийц уже бежала, и оставались только отдельные кучки, окруженные отчаянно сражавшимися иудеями.