– Ничего, родной мой! Пройдет, ужо поотлежусь… – успокаивал его старик. – Простудился, видно, маленько, как вчера на колокольню лазил. Не кручинься, живо поправлюсь… Ведь уж без болезни не проживешь!
– Батя, батя! – волновался юноша, ломая руки и в отчаянии низко свешивая на грудь старика свою белокурую голову. – Ведь ты не умрешь, не умрешь? Да?
– Нет, голубчик, не умру… почто! – говорил тот. – Не такая у меня болезнь! Вот завтра ужо к утру и встану, как ни в чем не бывало!
В это время Вася не ел, не спал, не знал покоя ни днем, ни ночью – и страдал не меньше самого больного. Зато же как и радовался он, когда старик выздоравливал.
– Ну, вот и отлично! – приговаривал Вася, ласково гладя его по плечу. – Ай, да батя! какой ты хороший…
Вася прихварывал редко, но во время его болезни старик так же ухаживал за ним, как за любимым сыном, так же беспокоился, не спал ночи, плакал над своим детищем и сам едва держался на ногах от тревоги и усталости. Слепые даже были не в состоянии представить себе, что они могли обойтись один без другого. Это было для них решительно немыслимо, невозможно… Жили-были на свете сиамские близнецы, два сросшихся человека, которые думали и чувствовали заодно, заодно болели, заодно радовались и печалились. Наши слепые были своего рода сиамские близнецы – близнецы не в физическом, но в нравственном смысле. Души их сблизились, сроднились… Они не могли быть счастливы и довольны друг без друга, они не могли жить вдали один от другого… Люди, довольные, счастливые, избалованные жизнью, люди, у которых было много друзей и много всяких радостей, даже не поймут, как была велика и сильна любовь этих несчастных слепых друг ко другу. О людях, живущих дружно, говорят: «Они живут душа в душу!» Эти слова всего более шли к нашим слепым, к братанам-неразлучникам. Они не видели, но чувствовали друг друга… Они по инстинкту угадывали, когда один из них беспокоился о чем-нибудь или чувствовал себя неловко, нуждался в чем-нибудь. Они иногда задумывались об одном и том же, желали одного и того же. Так, например, не раз они сталкивались у печки с дровами. И тот и другой в одно и то же время задумывал топить печь, и, чтобы не беспокоить сожителя, каждый из них, не говоря ни слова, хотел сам потихоньку затопить печку.
– Вася! Ты это что? – спрашивал старик, ощупывая принесенные Васей дрова.
– А я собираюсь печь топить! – отвечал тот.
– Гм! А я было тоже за тем же сюда прилез… – с усмешкой говорил старик. – Ну! Оставлю свои дрова тут… до другого раза! Пригодятся…
– Пригодятся… Оставь! – соглашался Вася.
Иной раз, не сговариваясь, они разом начинали укладываться спать, в одно время принимались мести каморку.
– Ты что, Вася, примолк? – спросит иногда старик.
– Что-то тоскливо, батя! – ответит тот и тихо вздохнет. А старик между тем сам уже ранее закручинился. Иногда, не говоря ни слова, они сидели за работой и оба улыбались, видимо, совершенно довольные сами собой в те минуты. Наконец, братаны даже перестали и удивляться тому, что они заодно думали и чувствовали. Для них показалось бы странно, если бы было иначе. Они представлялись как бы одним человеком в двух лицах, как будто один человек был расколот надвое: одна половина была старческая, другая – молодая. Так же точно все их помыслы и чувства казались расколоты надвое, и при этом каждый из них дополнял другого.
– Ой, дитятко мое милое, – скорбно говаривал старик, – плох я становлюсь… Боюсь, как бы нам разлучиться не пришлось, останешься ты без меня сиротинушкой…
– Нет, батя! Не придется… – спокойно замечал юноша.
И в те минуты какая-то торжественная уверенность звучала в его голосе, светилась в его милой, кроткой улыбке, выражалась во всем его лице.
На этот раз судьба исполнила человеческое желание…
Была весна в полном разгаре. Леса стояли в свежем зеленом уборе, в полях и лугах пестрели цветы. По праздникам девушки в нарядных красных сарафанах гуляли по лугам, рвали цветы и плели себе из них венки. Девушки порой запевали песни, и протяжные, переливчатые звуки их песен долетали до церковной сторожки, и слепые, сидя у раскрытого окна, прислушивались к ним.
– Девушки песни поют! – говорил старик и подолгу сидел неподвижно, понурив голову.
А юноша облокачивался на окно, склонял голову на руки и с какой-то жадностью, с грустью и отрадой внимал этим песням. Губы его полураскрыты, на щеках – румянец… Затаив дыхание, прислушивается он к звонким молодым голосам. Он отрезан, отчужден от этого веселья, но может наслаждаться им издали по слуху…
