Неразгаданные сердца - [13]

Эти слова были произнесены самым мягким тоном с едва уловимым налетом насмешки ровно в той мере, какая требовалась, чтобы поколебать его самодовольство — так слабое дуновение ветерка срывает пушинки с одуванчика. По счастью, озлобление настолько замутило глаза ее мучителя, что он не заметил ни того, как побелели кончики ее пальцев, с силой вцепившиеся в спинку кресла, ни того, как дрожали ее колени: она почти упала на сиденье.

Прижав к бледным губам руки со сложенными ладонями, Сибилла наблюдала за происходящим из-под опущенных ресниц. Здесь, за этим столом, воплощались коварные замыслы Гилфрея. Вот оно, то самое будущее, которым постоянно стращал ее Гилфрей — а она так мало могла сделать, чтобы помешать ему! Она даже ничего не могла сказать своим преданным друзьям, Анне и Джасперу. У них было не больше возможностей что-либо предпринять, чем у нее самой, но они наверняка стали бы действовать — и были бы жестоко наказаны. Сибилле оставалось только одно: молиться милосердной деве Марии, Матери Божьей, чтобы та защитила ее дитя… чтобы ее послание благополучно дошло до Таррента и попало в руки могущественных друзей, с которыми у нее не было никакой связи со времени гибели Конэла. Она даже дала обет уйти в монастырь, когда ее молитвы будут услышаны, и полностью посвятить себя служению Богу.

Слуги внесли в залу деревянные блюда с изысканными яствами и стали обносить гостей. Никто из благородных рыцарей, и даже никто из вассалов Гилфрея не желал посылать к нему сыновей для воспитания и обучения. Поэтому в замке Дунгельд, в отличие от большинства баронских домов, не было пажей, которые могли бы прислуживать господам за трапезой. После того как мужланы с кухни управились со своей задачей, все четверо сидящих за господским столом еще некоторое время хранили молчание. Его нарушила Амисия, с натянутой улыбкой обратившаяся к сидевшему рядом юноше. По этикету им полагалась одна тарелка на двоих, однако он один в мгновение ока проглотил все, что лежало на тарелке.

— Кажется, нас никто не представил друг другу по всем правилам; придется мне самой сообщить вам, что я — Амисия, и осведомиться, как зовут вас.

Краем глаза она заметила, как застыл на месте Гилфрей, и искренне порадовалась, что ее любезные слова оказались достаточно колкими, чтобы разбить броню его заносчивости: ведь она таким образом напомнила ему о неумении вести себя на людях. Ее улыбка стала еще более ослепительной, и это произвело на ее голубоглазого соседа такое ошеломляющее впечатление, что у него, казалось, просто отнялся язык.

Этот юноша, который еще не миновал пору своего отрочества, но изо всех сил старался выглядеть взрослым мужчиной, поспешил ответить:

— Фа…р…д.

У него был полон рот хрустящего хлеба, а потому его ответ прозвучал столь невнятно, что, не будь даже Амисия поражена его невоспитанностью, она ничего бы не поняла.

Несчастный простак осознал допущенную ошибку и густо покраснел. Поспешно проглотив еду, он попытался исправить свой промах:

— Меня кличут Фаррольдом.

Он явно сгорал от смущения и не решался взглянуть в глаза красавицы, которая — он в том не сомневался — смеялась над ним.

Но сердце Амисии, всегда готовой броситься на защиту обиженных, уже было полно сочувствия к этому парню, которого Гилфрей собрался превратить в свое оружие, и она тактично отозвалась, как будто никакой заминки и не было:

— Фаррольд? Какое необычное имя.

Его румянец стал совсем багровым.

— Мне нравятся необычные имена, — спокойно продолжала Амисия. — Кругом, по-моему, слишком много Стивенов и Генрихов. Когда кого-нибудь зовешь, откликаются сразу шестеро. Насколько лучше быть единственным!

Фаррольд подозрительно покосился на нее. Немногие из высокородных девиц, и тем более красавиц, взяли бы на себя труд быть добрыми с бастардом. Но ее ласковая улыбка была искренней и сразу завоевала его доверие — раз и навсегда. Фаррольд и сам не мог понять, как это случилось, что он, застенчиво улыбаясь, стал рассказывать ей о небольшом поместье, в котором прошло его детство.

Казалось, Амисия терпеливо слушает; но на самом деле ее блуждающие мысли устремлялись к высокому темноволосому незнакомцу, одаренному такой великолепной осанкой и орлиным взором, каких вовек не видать этому несчастному мальчишке. Она не могла выбросить из головы представший ее взгляду идеальный образ — пусть даже это длилось какое-то мгновение, да и видела она его сквозь струи водопада.

Улыбка Фаррольда угасла, и лицо омрачилось, когда он рассказывал, как его отослали к крестному отцу, обитавшему в одном из мелких поместий короля Иоанна. Бесстрастные слова не могли утаить, как мало юноша видел радости в жизни, хотя он и сообщил с гордостью, что был посвящен в рыцари и честно служил в гарнизоне крестного отца, пока его не вызвали в замок Дунгельд.

Гилфрей не показывал виду, что прислушивается к тихому повествованию Фаррольда, но внутренне просто кипел. У него чесались руки поучить этого молокососа элементарной благодарности. Ведь можно было в свое время оставить нежелательного отпрыска в семье какого-нибудь холопа. Гилфрей почти жалел, что не поступил именно так. Его удержал тогда только втайне вынашиваемый им план заполучить в жены бесплодную вдову и страх, что у него не будет законного сына. На Фаррольда, право слово, можно было бы махнуть рукой, но то был для Гилфрея единственный шанс воплотить свой замысел отмщения, который он лелеял долгие, долгие годы.