Непристойная страсть - [111]

Работа была по-настоящему изнурительной. У них было только две смены: дневная – с шести тридцати утра до шести тридцати вечера – и ночная – в течение вторых двенадцати часов. В отделениях было от шестидесяти до ста двадцати больных, никакого внутреннего персонала и только три-четыре сиделки, включая заведующую. Каждого больного полагалось купать каждый день, хотя в большинстве отделений на всех больных была только одна ванна и один душ. Все мероприятия по уборке палат, от мытья стен, осветительной арматуры и до натирки полов, входили в обязанности сиделок. Горячая вода подавалась в отделения из паровой котельной, и за углем должны были следить все те же сиделки.

Они заботились о состоянии одежды больных, в том числе о стирке и штопке. Еду, правда, готовили в общей кухне, но по отделениям ее разносили в больших баках, а уж разогревать, делить на порции, резать на нужное количество кусков и прочее было делом сиделок, которым к тому же часто приходилось готовить десерт и крошить овощи прямо в отделении. Все тарелки, ножи, вилки и ложки, кастрюли, сковородки – все это мыли тоже в отделении. Тем больным, которые нуждались в особой диете, питание также готовили сиделки прямо в отделении, поскольку здесь не существовало ни диетической кухни, ни диетологов.

Естественно, как бы много и долго они ни были готовы трудиться, все равно справиться со всей работой без дополнительной помощи, имея как минимум шестьдесят, а то и вдвое больше больных, трем-четырем сиделкам было совершенно невозможно. Поэтому, как и на Базе номер пятнадцать, больные здесь во всем принимали участие. Работа ценилась очень высоко, и первое, о чем узнавала новоприбывшая сиделка, было правило никогда не вмешиваться в процесс ее выполнения. Когда происходили столкновения, то обычно они были связаны с тем, что один больной отнимал работу у другого или же не давал ее выполнять. Порученная работа всегда выполнялась очень хорошо, а среди больных существовала строгая иерархия, место в которой зависело от полезности больного и степени его честолюбия. Так что полы всегда блестели как зеркало, в палатах невозможно было увидеть и пятнышка, ванные и кухонные принадлежности сверкали.

В противоположность общепринятому мнению о лечебницах для душевнобольных, в Мориссете царила атмосфера любви. Делалось все возможное, чтобы создать здесь домашнюю обстановку, и подавляющее большинство сиделок очень заботились о своих больных. Персонал здесь был частью одной общности, наряду с больными. Были здесь и семьи – матери, отцы и дети, все они жили и работали или чем-то занимались в Мориссете, так что для многих сиделок лечебница была домом и значила то же, что значит для человека собственный дом.

Социальная жизнь здесь велась весьма активно и представляла интерес как для больных, так и для персонала. По понедельникам каждый вечер в зале показывали фильмы, которые смотрели и те и другие; часто устраивались концерты, в которых участвовали все желающие, а остальные – больные и их сиделки – составляли восторженную публику. Наконец, раз в месяц устраивали танцевальный вечер, после которого следовал роскошный, изысканный ужин. На танцах пациенты-мужчины рассаживались вдоль стены, а пациенты-женщины – вдоль противоположной, и когда объявляли танец, первые бросались вперед, чтобы успеть схватить своих излюбленных партнерш. Предполагалось, что персонал тоже принимает участие в танцах, но только в паре с кем-нибудь из больных.

Все отделения всегда запирались, пациенты-мужчины жили отдельно, в своих корпусах, и после социальных мероприятий, где обоим полам разрешалось сходиться, все остальное время за пациентами осуществлялся тщательный надзор. За пациентами-женщинами ухаживал женский персонал, за мужчинами – мужской.

Очень мало кого из них навещали, и очень редко кто имел собственные доходы. Некоторые получали небольшие суммы в качестве вознаграждения за особые работы, выполненные в помещениях лечебницы или же на ее территории. По существу, все обитатели воспринимали лечебницу как свой постоянный дом. Некоторые иного и не помнили, другие основательно забыли. Кто-то, наоборот, тосковал по настоящему дому, любящим родителям или супругу. Нередко можно было видеть, как какой-нибудь престарелый пациент, страдающий слабоумием, общается в часы, отведенные для встреч с родными, со своим супругом или супругой, которые, будучи совершенно здоровыми, сами попросились сюда, чтобы не расставаться совсем.

Конечно, раем это место нельзя было назвать, но отношение к больным здесь было человеческое, и в общем все понимали, что никто ничего не приобретет, но зато многое потеряет, если будет усугублять атмосферу несчастья и боли. Пациенты и так были несчастны с самого начала. Конечно, и здесь были плохие отделения, плохие заведующие или плохие сиделки, но далеко не в таких количествах, как об этом принято было рассказывать. Сиделок с садистскими наклонностями здесь попросту не терпели, по крайней мере в женских отделениях, там, где работала сиделка Лэнгтри, а заведующим не позволялось превращать свои отделения в независимые королевства. Временами лечебница напоминала какое-то забавное поселение в духе старых времен. Некоторые из корпусов находились так далеко от сестринского корпуса, что сиделок на дежурство и с дежурства и в столовую отвозил какой-нибудь больной на крытой коляске, запряженной лошадью. Управляющий и старшая сестра таким же способом совершали свои ежедневные обходы, которые начинались с девяти утра. Они путешествовали, сидя в коляске, а впереди правил лошадью больной. Старшая восседала с горделивым видом во всем своем белом великолепии, держа над головой легкий зонтик от солнца, когда была жара, и большой зонт от дождя в мокрую погоду. Летом, в самую жару, на голове у лошади красовалась большая соломенная шляпа, и в ней в специально проделанные отверстия были просунуты уши.