Непримкнувший - [8]

Условились на следующий день созвать Пленум ЦК, на котором решить самые неотложные вопросы руководства партией и страной.

…Кремлевская площадь была безлюдна и безмолвна. По опустевшим ночным улицам Москвы я возвращался в «Правду» выпускать траурный номер. Дворники со скрежетом сдирали с тротуаров ледяную корочку. У продуктовых магазинов разгружались огромные крытые машины. Подгоняемые морозцем, торопливо двигались немногочисленные прохожие. Четко печатала асфальт двигавшаяся строевым шагом куда-то воинская часть. Медленно падал на город редкий и легкий снежок. Как будто всё было как обычно, ничто не изменилось в древней столице. Тем не менее я ехал в своем ЗИСе с таким чувством, будто в гигантской машине государства что-то надломилось в главном механизме. Все колесики, шестерни, трансмиссии — всё работает по-прежнему бесперебойно, и всё же произошло что-то очень большое, серьезное, чреватое огромными последствиями для судеб страны — и не только нашей.

— Да нет же, — гнал я от себя тревожные и неясные мысли. — Какие последствия? Почему?

Сухой снег неистово завихрялся перед режущими его фарами. Через полуоткрытую боковую створку окна врывался ветер и насвистывал что-то тоскливое, тревожное.

…Набальзамированный прах Сталина в гробу выставлен был для прощания в Колонном зале Дома Союзов. Море знамен и цветов. Траурные мелодии оркестра и хора.

Сталин одет был в мундир генералиссимуса, который он сам себе придумал, пока художники по заказу интендантов бились над эскизами, долженствующими, по их мнению, быть какими-то сверхъестественными и уникальными. Сталин взял обычный генеральский китель, пристроил к нему пару обычных позолоченных петлиц и, явившись в таком одеянии на какое-то заседание, положил тем самым конец дальнейшим интендантским изысканиям. Над левым карманом кителя — орденские ленточки.

Лицо Сталина неправдоподобно бледно, и в выражении появилась новая черта, которой у него никогда не было при жизни, — скорбность, словно в момент расставания с жизнью он испытывал большие муки. Это выражение сохранилось, конечно, и тогда, когда он лежал уже в саркофаге в Мавзолее.

Я смотрю на руки Сталина — бледные, с коричневыми пятнами. И мне эти руки кажутся непропорционально большими и очень сильными.

В эти траурные дни я круглые сутки был занят редакционными делами, а в моей памяти то и дело одна за другой всплывали картины встреч со Сталиным: Красная площадь, Большой театр, Андреевский зал, Кремлевский дворец, рабочий кабинет Сталина, зал заседаний Политбюро, Свердловский зал… Но больше всего, и неотвязно, представлялась мне небольшая комната — библиотека на «ближней» даче, и в ней на полу у дивана распростершийся Сталин.

С этой комнатой у меня были связаны воспоминания о Сталине как об ученом.

Я так живо представлял себе весь этот эпизод в действии.

…Был воскресный день. Мы с женой отправились отдохнуть в Театр оперетты. Всё шло хорошо и весело. Начался последний акт. Вдруг кто-то торопливо зашептал мне на ухо:

— Товарищ: Шепилов, просьба срочно выйти — Вас вызывает Кремль. Из кабинета директора я позвонил по переданному мне телефону.

— Товарищ Шепилов? Говорит Чернуха; товарищ Сталин просит Вас позвонить ему.

— Товарищ Чернуха, я ведь в театре, да ещё в таком легкомысленном. Тут нет кремлевского телефона; разрешите, я подъеду к Моссовету — тут недалеко, и оттуда позвоню.

Чернуха:

— Да не нужно этого. Я доложил товарищу Сталину, где Вы находитесь, и спросил, тревожить ли Вас. Он сказал — потревожить, и чтоб Вы ему позвонили. Звоните, он ждет у простого телефона. Вот номер:

Я позвонил.

В трубке сразу же отозвался очень знакомый, тихий, глухой голос:

— Сталин.

Я назвал себя и поздоровался.

Сталин:

— Говорят, Вы в театре? Что-нибудь интересное?

Я:

— Да, такая легкая музыкальная комедия.

Сталин:

— Потолковать бы нужно. Вы не могли бы сейчас ко мне приехать?

Я:

— Могу.

Сталин:

— А Вам не жалко бросать театр?

Я:

— Нет, не жалко.

Сталин:

— Ну, тогда приезжайте на «ближнюю». Чернуха Вам всё организует.

И вот я у входных дверей дачи. На ступенях меня встретил полковник государственной безопасности, проводил в прихожую и сразу же бесшумно исчез. И больше за два с половиной часа пребывания на даче я не видел из охраны ни единого человека.

Я снял пальто у вешалки и, когда обернулся, увидел выходящего из дверей рабочего кабинета Сталина, Он был в своем всегдашнем сером кителе и серых брюках, т.е. в костюме, в котором обычно ходил до войны — должно быть, лет двадцать. В некоторых местах китель был аккуратно заштопан. Вместо сапог на ногах у него были тапочки, а брюки внизу заправлены в носки.

Он поздоровался и сказал:

— Пойдемте, пожалуй, в эту комнату — здесь нам будет покойней.

Это и была та первая справа от входа комната, которую я условно называл библиотекой и в которой со Сталиным впоследствии произошла катастрофа. По приглашению хозяина я сел в кресло у столика, на который положил записную книжку и карандаш. Но Сталин сразу неодобрительно покосился на них. Я понял, что записывать не следует. Сталин вообще не любил, когда записывали его слова! Впоследствии он неоднократно на встречах с нами, учеными-экономистами, работавшими над учебником политической экономии, делал нам замечания: