Непримиримость - [36]

Все это вспоминал теперь Илья Львович, направляясь к своему дому с перекинутыми через плечо двумя вязанками дров, добытых на Бессарабке. Уплатил он за них втридорога, торговаться отродясь не любил и не умел.

Здесь и там поблескивала под неплотным снегом коваряая наледь, ходить по крутогорьям киевских улиц было тяжко. Хорошо, что галоши еще не истерлись, почти не скользили. Поднимаясь от Крещатика по Лютеранской, Илья Львович, всегда преисполненный сострадания к какой бы то ни было божьей твари, помог поднять поскользнувшуюся лошадь. Для чего пришлось снять с плеча вязанки. Благодарный извозчик предложил подвезти — задаром! Но чудак Юданов отказался, попросил только подать вязанки на плечо.

Он подходит к своему желтокирпичпоиу домику на Левашовской. Ставни с окон сняты: в городе пока тихо. Он топает ногами у дверей, сбивая налипший снег, хотя все равно снимет галоши в прихожей. Звонок давно не работает, сломан. Придется постучать. Впрочем, ведь у него с собой ключ. В каком же он кармане?..

В прихожей хозяина встречает улыбающийся матерый волк. Чучело. Было время, когда дверь можно было не запирать: волк был изготовлен мастерски, казалось — живой и вот-вот с улыбкою набросится. Теперь времена не те, на испуг не возьмешь, могут даже из револьвера пальнуть — в чучело…

Илью Львовича встречают также жена и дочь, они помогают ему снять с занемевшего плеча дрова, помогают раздеться. Неля — младшая его дочурка — вся в мать: такая же синеокая и светловолосая, с гордо вздернутым носиком и надменной нижней губкой. Да, именно так выглядела Елена Казимировна давным-давно, когда ей было лет восемнадцать, когда студент Юданов впервые преподнес ей цветы — белые и красные гвоздики. Он помнит, как она снисходителыто приняла их тогда, небрежно удивившись: «О, червоне с белым, цвета флага Ржечи Посполнтой? Дзенкую пана…» После Елена Казимировна разъяснила и без того покоренному Илье Львовичу, что в жилах ее течет благородная кровь польски королей, и любит напоминать об этом по сей день. Неля — такая же, только характером чуть помягче.

Он преходит в свой кабинет, садится в кресло, переводит дух. Здесь он не просто работает — здесь он живет. Помимо обширного двухтумбового стола, крытого зеленым сукном в созвездиях чернильных клякс; кроме невысокого шкафа, в котором уживались книги и одежда; кроме этажерки с журналами и прочих кабинетных атрибутов… кроме всего этого здесь помещался еще и крытый вытертым ковром пружинный матрас, водруженный на козлы, — ложе хозяина. А на письменном столе — словари и справочники, папки с тесемками и вырезки из газет, тут же небольшой чернильный прибор с латунными крышками на двух стеклянных чернильницах, похожими на купола киевских церквей.

На одной из стен, оклеенных выцветшими сиреневатыми обоями, висел увеличенный фотопортрет самого Юданова — в студенческой форме, еще без бороды и лысины, с вызывающе закрученными усиками. Рядом — такой же величины и в таком же паспарту — смеющийся военный, без головного убора, коротко остриженный, похожий на Илью Львовича. Да разве сын не должен быть похож на своего отца? Но разве отец должен пережить своего сына?! Будь проклята эта война! Будь прокляты все войны — прежние, будущие, все без исключения!..

Пониже — поменьше размером, но в дорогих деревянных рамках — три женских портрета. Два из них — Елены Казимировны и Нели. На третьем — Ася, старшая дочь. Она недавно вышла замуж за юриста, и молодожены вскоре уехали в Симбирск — к его родителям. Как будто в Киеве юристам делать нечего! Или Днепр хуже Волги? Черт знает что! Хорошо, что хоть Неля осталась. Надолго ли? Едва успела гимназию окончить, так теперь, видите ли, в лазарет ее тянет, сестрой милосердия стать желает. Дело, конечно, благородное, но… не для такой же девчонки! Там же, в лазаретах… там мужичье сплошное вокруг, обидят — и заступиться некому… Был у Нели заступник, студент-историк, славный такой, да тоже на войну ушел. Жив ли он, цел ли, бедный мальчик? А ведь Илья Львович к нему, как к сыну, привязался. Особенно после потери своего, единственного… Неужели растреклятая война отнимет у него и этого? Дочь по ночам слезы льет, тайком. Но от отца разве скроешь? И не настолько уж отец недогадлив, чтобы не сообразить, отчего она так в лазарет стремится. На случай надеется, глупышка…

На другой стене — большой портрет графа Льва Николаевича Толстого, маслом, но в простой, без позолоты раме. В одном из ящиков стола хранится несколько писем великого гуманиста. Случилось как-то Юданову поработать в знаменитых дубравах под Тулой и заночевать в Ясной Поляне. Чем-то привлек тогда чудаковатый лесовод внимание Льва Николаевича, они беседовали долго, а после и переписка завязалась.

В углу кабинета белеет чистым кафелем высокая печь, а на печи, почти под самым потолком… Там возлежит пятнисто-полосатый зверь с лениво свисающими мощными лапами. Это Бузук, полноправный член семьи Юдановых, отпрыск дикого кота, возможно, последнего в том лесу, где довелось однажды побывать Илье Львовичу и подобрать осиротевшего головастого котенка.