Неприкосновенный запас - [14]

— А наш не боится! Мы ведь девчонки, — вздохнула Тая.

— Но вы не подумайте, что у нас все, как Коркин, — поторопился пояснить Илюшин. — Коркина даже комбат не любит. А так сержанты у нас ничего. А один, Бурлаков, даже художник.

— Художник? — оживилась Тая. — Что же он рисует? Пушки?

— Нет. Он больше березы рисует.

— А вы пили березовый сок?

— Нет.

— А я пила. Этой весной… До войны. А вы где были до войны?

— Я уже год служу. А до этого школу кончил.

— А я в этом году кончила. В институт собиралась.

— А я не собирался. Меня бы все равно в армию взяли. Двадцать второй год… Хорошо до войны было!

— Конечно.

Теперь их голоса звучали наперебой.

Вся их прежняя жизнь была там, за гранью войны и мира. И хотя война за несколько месяцев успела поломать их быт, привычки, благополучие, она не смогла полностью задуть огонек их прошлого. От воспоминаний он разгорался все сильней. И при свете этого огня молодые люди стали в глазах друг друга куда привлекательней, чем в первые минуты знакомства.

Из губастого солдата-лопуха Илюшин незаметно превратился для Таи в одного из ее одноклассников, и она уже видела его не в гимнастерке с петлицами, а в рубашке и тапочках на босу ногу.

А сама Тая вдруг перестала быть для Илюшина навязчивой болтливой девчонкой, а стала девушкой из его класса. Голос у нее был как у Лены Гурьевой. Может быть, она и похожа на Гурьеву?

— Мы своего географа звали Козлом, — рассказывала Тая.

— А мы свою математичку — Черепахой, — отзывался Илюшин.

— А мы про ботаничку сочинили песню:

Наша ботаничка

 Прыгает, как птичка,

 На высоких каблуках

 И с ботаникой в руках.

Тая пропела этот задорный куплет, и оба — красноармеец и девушка — рассмеялись.

И все же мысль о Коле Дорожко не оставляла Илюшина, она стояла за его плечами и время от времени напоминала о себе. Эта мысль вызывала досаду, отравляла жизнь. Она стала тем третьим лишним, при котором нельзя быть до конца откровенным.

Дружба требовала уплаты долга. Это она приставила конвоира. И если смалодушничать и броситься бежать, то конвоир откроет огонь и убьет тебя твоей же совестью.

Почему он не рассказал обо всем вначале, когда Тая была для него чужим, незнакомым человеком! Почему, когда мысль о Коле напоминала о себе, он говорил: «Потом, немного погодя». Он просто не думал, что чем дальше уходят стрелки часов, тем труднее будет сделать это признание.

А неумолимый конвоир торопил. Он уже не толкал рукой в плечо. Он бил прикладом. Наотмашь. В самое сердце. И от этого сердце стучало. И Тая, наверное, услышала эти удары. Она спросила:

— Что вы молчите?

Он встал и сделал несколько шагов в темноту. И наткнулся на стул. Стул грохнул, и после этого в комнате стало еще тише. Илюшин почувствовал себя страшно несчастным и одиноким. Он понимал, что сейчас все кончится. Но он не мог больше молчать. Он втянул в себя побольше воздуха, сжал кулаки. И сказал:

— Знаете, Тая…

И вдруг ему в глаза ударила красная вспышка. Страшный грохот заглушил его голос. Стекла запрыгали в рамах. И весь огромный, похожий на крепость дом «Россия» вздрогнул.

— Что это? — испуганно спросил Илюшин.

— Налет, — почти спокойно ответила Тая.

Тая сидела на диване, поджав под себя разутые ноги. Ей впервые не было страшно. Рядом был он. Защитник. Мужчина. С ним ей не было страшно. И пока он стоит у окна, даже самая огромная бомба не сможет причинить ей вреда.

Она не догадывалась, что стоящий к ней спиной красноармеец был в полном смятении: там, дома, на огневой позиции, он не испытывал страха. Там он был силой. Он слал навстречу желтокрылым фрицам снаряды. Там вообще некогда было бояться. Надо успевать разворачивать пушку и не отставать от ревуна, который настойчиво требует огня. Здесь же он был бессилен что-нибудь сделать. И это рождало страх.

В это время сквозь грохот зениток Илюшин уловил тонкий нарастающий вой падающей бомбы. Ему показалось, что бомба падает прямо на него. Звук становился громче. Огненным буравом он всверливался в самое сердце. И юноша подумал, что еще мгновение — и он будет лежать так же, как Коля Дорожко, на снегу, с алым пятнышком на серой ушанке.

Как ни странно, от взрыва даже не лопнули стекла. Может быть, им помогли бумажные ленты, приклеенные крест-накрест. Но скорее всего, бомба упала за несколько кварталов.

Илюшин незаметно вытер со лба пот.

— Килограммов пятьсот, — сказал он.

Но Тая со знанием дела возразила ему:

— Что вы! Всего двести. Если бы пятьсот…

Его удивило хладнокровие Таи. Девушка казалась ему героиней. Но Тая была самой обычной. Просто человек привыкает к своему месту на войне, к своим опасностям, к своим страхам.

Воздушный бой кончился так же неожиданно, как и начался. Сбросив бомбы, немецкий самолет поспешно удирал. И вспышки зениток из центра переносились на окраину.

«Наверное, сейчас откроет огонь наша шестая», — подумал Илюшин, и вдруг ему показалось, что шестая батарея находится далеко-далеко отсюда и что с того момента, как трассирующая пуля сразила Колю Дорожко, прошло много времени и многое в жизни успело перемениться. Юноша поймал себя на том, что уже не так остро переживает смерть друга.

Илюшин подошел к дивану и сел рядом с Таей. Тая притихла. И он решил, что она задремала. Грозный конвоир уже не поторапливал его, не толкал в плечо и не бил прикладом. Илюшин почувствовал блаженное состояние покоя.