Неприкаянность - [8]

умирает…

…Я знаю: всё, что есть не лесть,

Тебе, Который Есть Кто Есть,

должно быть, слушать скучно. Лезть

к Тебе с вопросом есть не весть

какая мудрость. Пить и есть,

плюс, может быть, латать и плесть

из облаков пушистых ложе

Своё, которое, похоже,

как Ты, мельчает и тончает, —

вот всё, что нынче отвечает

Твоим желаниям. И всё же —

вопрос: Скажи, Тебя ведь тоже

грызут сомненья? Сделай честь:

не всё, признай, что в мире есть, —

Твоё. Не всё Тебе пригоже.

Крестом обкручивая шею,

я удаляюсь в ад ко всем его чертям!

Любовь не есть Твоё творенье, — смею

предположить. Твоим чертам лица,

лоснящегося жиром, очертаньям тела,

расстлённого безделием, любовь не шла

и в дни Творения. Она — не дело

Твоё. Любовь — по ту черту добра и зла.

Но Ты, как мужики, чураешься необщих мест

и, как они (за исключеньем…), не берёшь на шею крест.

Любовь — когда тебя высокий поднять стремится над собой,

в разреженную высь, где плещет ветер, как прибой,

который размывает память о том, что глаз узрел окрест.

Чем выше в небо — больше видно внизу земли, хотя детали

уже труднее опознать: ни новостроек, ни развалин.

Не отличить целинной суши от той, что отдана под зданья, —

видней становится зато рисунок мирозданья:

калейдоскопное, случайное собрание

кругов, квадратов и спиралей,

крестов, овалов и диагоналей…

Как если б мир застыл, — забыл, что есть ещё движение,

и загляделся на себя с глупейшим выражением.

(Так женщина, не видевшая зеркала с девичьих лет,

молчит, дорвавшись до него: не верит собственному зренью.)

Но это хорошо, поскольку счастье есть забвенье.

Точнее, памяти оно — непререкаемое тленье.

Ещё: блаженство — это верность, а не простое «непредать».

Добро не есть «незло»; и если надо передать

в словах значенье «жить», то мало слов «не умирать».

Ещё: блаженство есть не просто чудное мгновение,

а устраненье вечных мук его непостижения.

Исчезновенье памяти. Её освобождение

от всех мгновений (чудных и нечудных). Превращение

в прохладное, прозрачное дыханье-дуновение…

Часть вторая

Устала услаждать Тебя. Хореи эти, ямбы

фальшивы, ибо речь нелицемерна.

«Под музыку, — сказали мне, — поются дифирамбы,

а в рифму не бранятся!» Это верно.

Но не для музыки я так, — для нагнетания

внутри себя иного состояния…

«Поэзия… Разгул… Предел…»

Ты где? Вот, сядь на стул: Тебе

не будет музыки! Отныне «всё и вся» —

не «Ты», а «я».

Хоть ненадушен Ты и малодушен, —

поближе уши! И не только слушать, —

записывать теперь изволь

в тетрадь слова для тех, кого пугает

лишь свет дневной, кто обретает

через уход существованье там,

где лишь сплошные «нет» и цифры «ноль»,

а если «ноль» — цена, её не платят.

Я говорю о царстве огненных печатей.

Отсутствие. Ничто. Ничто опять.

Движенья избеги. Но медленно, в покое.

Что сделано — раз-сделано, пора понять.

Ещё: не слушай тех, кто называть

спешит примкнувшего к Ничто «изгоем».

Ещё: беседу двух людей —

о чём бы ни была — терпеть трудней,

чем тысячеголосый гвалт. При ней,

беседе, не уйти от боли,

возникшей из-за прищемленья воли

меж «ты» и «я»: «два» есть надрез без шва

на теле «мы». Подай скорей

скоросшиватель для гвоздей,

пригодных при распятии. Не смей

Твоих выбылтывать идей:

заткни их в задницы блядей.

Среди людей в любые дни

я значусь как число «13».

Но ни к чему и мне они —

я бы смогла ни с кем не знаться.

Подай мне посему и сон,

а также кофе с молоком.

Несладкий, чтоб не разоряться.

Из снов подай мне только беспредметные.

Свет убивает знания запретные.

С рассветом вседоступным начинаются забеги

крысиные, где победивших не было вовеки.

Ещё: сильнейшему из криков раздаться не случилось.

Желаннейшее из желаний — то, что не осуществилось.

В морях беспечности и смеха лежат течения из слёз.

Во всём таится всё — и в этом лежит секрет метаморфоз.

Не уходи в глубины «я» — пусть, так сказать, глубины

пробулькаются сами пузырями из трясины.

Ещё: на всё, что «есть», мне было наплевать.

Люблю я только то, что «будет» никогда опять.

Вообрази ещё такое:

мой голос всех лишит покоя,

поскольку острое, нагое,

стрелой вонзится слово в пуп.

И даже стрелки виновато

на всех смешались циферблатах.

В часовщики идти мне надо:

мои глаза — как пара луп.

Нет, мне не быть кудрявой Музой

с глазами вязкими медузы,

и никакие в мире узы

лишить меня моих скорлуп

не в состояньи. «Одиноко» —

точнейшее из слов; ни слога

в него не втиснешь — равнобоко

оно и равнооко. С губ

моих теперь слетают фразы

из прочих слов — и в пересказе

они гласят, что Ты мне люб.

Вообрази ещё бессвязный сон:

отрывок женской почему-то речи,

произнесённой на немецком языке,

отрывок лишь, как шпиль, и только он,

готической постройки вдалеке, —

слова, что сон есть потеснившаяся боль.

Что б это значило? Тем паче — на наречьи,

где смысл не вяжется с звучанием: «яволь»,

к примеру, значит «хорошо», а не «уволь».

Поскольку я немецкий знаю плохо, роль

в хозяйстве важную играет он моём:

чем меньше нам язык знаком,

тем проще не кривить душой на нём.

А по-немецки что ни слово — то в спину нож; автомобиль,

влетевший — тоже сзади — в твой на скорости 120 миль…

Бессвязный сон. Сухие губы. За ними — брешь и желтизна.

Над ними — дождь арийский. Грубый. И произносит «Да!» она.

Но по-немецки. Затопила это «Да!» вода.

Смутила глаз её прозрачность, размыла их небесный цвет,