Неприкаянность - [10]

Настороже деревья стоят.

Как судьба. В бессрочной смене.

В те дни я не знала нужды притворяться,

что знаю: осталось только податься

вон из ума, как цветок из бутона.

Краски не знали в те дни полутона.

Маски не ведала правда. Нагою

была. А сны — прямыми. Унылы

были стены в драных обоях, —

жёлтых, словно взгляд у гориллы,

горюющей при мысли, что ей —

в будущем среди нас, людей,

быть. От рождения до могилы.

Мне нагадали: если померкло

в памяти всё, кроме детства, — счёт,

значит, к концу… Дышу на зеркало,

считаю вздохи: чёт, нечёт…

Считаю ли счастьем детские годы?

Знаю другое: другие — не в счёт.

Пер. Нодар Джин

ВЕЧЕР

К окончанию дня навещает меня

ощущенье, что я — это вовсе не я,

а старик в девятом десятке.

Или женщина после схватки

родовой. Или поступью шаткой

уходящая в стойло лошадка.

Или воин, раненный в схватке

надоевшей. Солнце, украдкой

проглянувшее сквозь накладки

из густых облаков. Или гадкий,

на затёртой открытый закладке,

спор супружеский. Или гладкий

человек, презирающий складки.

Или просто вечер, — остатки

освещения. Ночи зачатки.

Пер. Нодар Джин

ПЕСНЯ О ЖИЗНИ

Жизнь — дерьмо.

Дерьмо на роликах.

Посильней держись ты только.

Посильней.

Не брыкайся, помни круто:

жизнь — дерьмо, сучьё, паскуда,

жизнь — не шёлковое поле.

Сволочь — жизнь.

И крепчай, как крепок камень,

и не ной, как ноет мамин, —

чтобы хруст зубов да скрежет

только — коли колит, режет

жизнь.

Нету времени, поверь,

для затянутых потерь:

кровь от раны ножевой сохнет быстро.

Нету времени для слов

или вздохов, если вновь

шум да гам, переполох

поднимают все, кто… — ох,

плохо, плохо, мол, живёшь —

все, кто… близко.

Погляди — гурьбой ползут

в кровеносный твой сосуд.

Подожди — устроят суд,

разнесут, и в свой хомут

запрягут. Не дура жизнь, — плут.

Где любовничек?

Он тут,

но отсутствует: приют

ищет в сиськах баламут,

а не блуд.

Он устал от старой плоти?!

Пусть сбежит — ни слова против!

Так и водится в природе:

всё, что надоело вроде —

вон!

Он, как все, сбежит далече.

Ну и пусть! Держись покрепче!

И пригнись! И стисни зубы!

Будешь хныкать хоть и глухо, —

не рассчитывай на ухо

хоть какое! Что? Покоя

хочется? Играй героя!

И к тебе сбегутся — любо! —

как к младенцу душегубы!

Ух!

Никому уже не режет

слух, что жизнь — блядюра! Реже

сердце что-либо мятежит. Даже факт.

Никому уже не нужен

тот, кто душу — да наружу,

нужен тот, кто не нарушит такт.

Жизнь — дерьмо и блядь на роликах,

но на длинных на иголках

смотришься ты, смотришься ты — ух!

Цок и цок, и снова цок!

Прямо — не наискосок!

Западает, замирает дух!

Смотришься ты хоть куда!

Это правда — да и да!

И любить умела ж иногда!

Но любовь, скажи, к чему,

если цоку твоему

было оборваться под петлёй!

Затянула ты стежок

на петле. Ещё шажок.

И потуже. И потом слезой

поперхнулась, но, скрепясь,

скрипнула зубами раз,

и — открылась рана, прорвалась

кровь… И боль с тобой вдвоём

в выкрике твоём немом

пропадает: «Жизнь — дерьмо!»

Пер. Нодар Джин

ОБРАЩЕНИЕ НОМЕР ТРИ

Часть первая

Я для тебя — запуганного и забытого,

Единственного никакой ценой не битого,

Того, кто пренебрёг своею молодостью,

Кто правду не посмел искать из доблести,

Рыдал, когда вокруг тебя рыдали,

Вершил, когда вокруг пытались, —

Я для тебя единственного стерегу

В последней паре рифм последнюю серьгу.

Я стала б для тебя совсем иная.

Расковыряла бы себя до дна я

и душу выложила б всю —

тебе на суд.

Я для тебя преодолела страх

перед наслышанными рифмами в стихах.

Я для тебя сухой слезой

слезиться буду, дорогой.

Ты — тот, кто не по циферблату

отсчитывал часы, а по набату,

кто собирал себя из выброшенных строчек, —

пространство, говорил, меж нами — просто прочерк.

Ты — словно небесвод после дождей —

опустошён. Притих из-за болей.

Забудь! Живи! Греши! Прости!

Ты и приснишься мне в конце пути.

Последний день зимы —

Спасенье!

Последнее — введенье

в привидение,

в почти что веру:

я, тебя обняв,

спросила: «Как ты?»

Ты: «Я? Нет меня!»

Объятье первое. В нём тонет

жёлтый свет.

Я погребла лицо в ладони,

когда тебя, сказали, нет.

Пространство расширяется во времени.

Само пронизывает время.

Слова — тяжёлые от бремени —

забыли рифмоваться. Немы.

Часть вторая

Ты. От тебя осталось меньше единицы.

Я. Послемыслие к тебе, не послесловие.

Мне хочется поверить в небылицы,

что из земли твоя на землю снова

душа вернулась, а в земле ты — тот, кто был;

что червь могильный плоть твою не источил

и сам потом не превратился в гниль.

«Из мусора рождаются стихи». Из пыли.

В ту ночь твои глаза темны, как полночь, были.

Последний день зимы.

Туманно.

Тут утро, сомневаясь постоянно

в себе, стремится в полдень улизнуть

и в нём скорее раствориться.

Тут каждый поспешает влиться

в толпу, стирающую лица.

От непохожего

тут всех охватывает жуть.

И даже звёзды новые —

как гвозди в грудь.

Тут между словом и поступком связи нет.

Тут всем на всё — один ответ.

Тут все стесняются рифмующихся слов.

Но там… Одни лишь жесты. И кивки голов.

Поскольку там — прозрачные слова.

И в них четыре измеренья, а не два.

И там — иные божества,

достигшие такого мастерства,

что им достаточно одной струны, —

производящей звуки тишины…

Не так ли «там», скажи, у вас?

И есть ли с «тут» какая-нибудь связь?

У вас совсем иное, правда, «тут»?

У вас «сейчас», наверное, иное?

Иные страхи? Круглые, как ртуть.

Но есть и слёзы ведь? И тоже раны ноют?