Неприкаянность - [15]

и назорей-слепец, выкрикивая «Месть!»

жонглирует своими топорами.

Ах, запоздалая попытка дотянуться в бездну ту!

Там — ты услышишь, ибо

слова пронзают пустоту

стремительнее, чем могли бы

слёзы. Любовь — не ответ, не вопрос,

это шум благодарных губ, что бормочут

слова без смысла; так мраморный торс

сердечная боль не источит.

И потому Отсюда я без отча —

яния, невольно, медленно, сухо

посылаю тебе забвенье, шепча

в твоё чуткое и прозрачное ухо.

Пер. Бахыт Кенжеев

IN MEMORIAM

Joseph Brodsky

Сие — попытка отыскать

иголку в стоге сена,

чтобы случайно не назвать

тоску или измену

по имени. Чтобы найти

в трёх соснах лес дремучий.

И, как по лезвию, пройти

к судьбе — одной из лучших.

Чтобы при встрече под луной,

когда она случится,

услышать «Прав я?» и к другой

луне оборотиться.

Сие — попытка оправдать

молчание у гроба,

чтобы случайно не сказать

чего-нибудь другого…

И стул, чей скрип внушает страх —

единственный свидетель превращенья

бумаги в кожу! Далее в стихах —

не то, что память, но уже — прощенье

отсутствия певца. И хор молчит.

Безмолвствует, как треснутая лира

в руках Творца. И где-то там, в ночи,

во след певцу качается секира

и чей-то голос жалобный звучит.

Сие — попытка голос обрести,

не тот, — другой, который в половине

родившихся детей звучит

и властвует. Отныне

лишь он — возможность будущему жить,

где тень земная между сосен бродит,

пытаясь отыскать спасенья нить,

как та змея в Начале, что-то вроде

кривой с координатой «мы» на Х,

помноженной на мщенье Иисуса.

Сие — попытка Там тебя окликнуть.

Сквозь пустоту — услышать, прикоснуться,

пробормотать «Спасибо!» В этот час

лишь ангелы над смертными смеются,

но звук летит и достигает края,

где содержание не властвует над звуком,

и где герой не шепчет «Умирай!»,

а, прислонясь уже прозрачным ухом

к просвету в облаках, он слышит вдруг

как я шепчу ему: «Послушай!»

И, отрываясь от чернильных рук,

звук исчезает… Так, наверно, души,

как мотыльки, летят на новый звук.

Пер. Андрей Драгунов

МНЕНИЕ ОДНОГО ПОЭТА

Поэзия — я тоже недолюбливаю это.

(Мэриэн Мур)

А что стихи? — свидетельство гордыни,

свидетельство того, что он, поэт,

бессрочно заперт, как вода в графине,

в самом себе, того, что много лет

в глуши души, уподобляясь волку,

мечтал, что книга с именем его

найдёт приют на чьей-то пыльной полке.

А что ещё? А больше — ничего.

Вся жизнь, витиеватая, как букли,

паденье, взлёты, торжество идей —

всё это — только буквы, буквы, буквы,

замызганные пальцами людей,

не знающих ни самого поэта,

ни вкуса крови, источавшей звук.

Но может быть, «лучом младого света»

его строку однажды назовут.

И что?

Ведь ночь — свидетельница страсти,

принявшая обличье чёрной власти

над криками сверчков

и над луной,

куда реальней и куда прекрасней

строки одной. И даже — не одной.

Ведь жизнь прекрасна

даже без прикрас,

поскольку жизнь даётся только раз.

Жить тем, что будет после —

будет поздно,

поскольку всё, что к нам приходит после —

ничто.

Не-Бог,

не-чёрт,

не-пустота,

не-сон,

не-явь,

не-зло,

не-доброта,

не-ложь,

не-правда,

не прикосновенье

рук Шивы,

не плохое настроенье,

ни света — дням,

ни транса перед сломом,

ничто — что нам не обозначить словом.

Пер. Ефим Бершин

ПЕСНЯ ДЛЯ ПОТЕРЯННЫХ

Никто не поймёт —

как получилось:

то, что любила,

убыло с пылью.

Вчерашний вздох

спирает горло.

Дохлые крысы

гниют соборно

в лужах отхожих.

Всё, что природе

стало негоже, —

она изводит.

Судьбы твоей дням

не срифмоваться.

Мыслям разбродным

не рассосаться, —

подобно толпе

уличной ночью,

что болью потом

память источит.

Но общие в памяти

вещи и звуки

лишают смысла

«потом». И потуги

проникнуть туда,

как в игольное ушко,

напрасны. Верблюд

ушлый из ушлых

в него не посмеет

проткнуться, — кичиться

победой стоической,

приобщиться

к славе Христовой.

Пустыня стонет:

вульгарная юность

её уж не тронет.

Пер. Нодар Джин

МЕЛКАЯ ИСПОВЕДЬ

С тех пор, как умер ты, ничто не изменилось.

Ничто и не должно было — наверно.

Всё хорошо по-прежнему, уныло.

Так лист пустой лежит безверно, —

без упования на мысль и краску…

Всему завязка — доллар, как и было.

И, как и было, меньше значит кто ты есть,

чем с кем была, — жила, водилась.

И, как и прежде, небольшая честь,

на мир смотря издалека, твердить о том,

что это — дом терпимости.

Но всё же — дом…

Ничто не изменилось. И боюсь,

ничто и не изменится отныне.

Для этого необходим союз

отваги с волей. А точнее, — крестовина.

Ещё — готовность в крест раскинуть руки.

Ничто не изменить без муки.

Но мы расстаться не умеем даже

с ушедшим миражом. Начаться снова.

Спряженье страхов и отрад дешёвых —

вот что такое человек. Ажиотажа

он никогда не стоил. Не ошибка

природы. Не трагедия. Не шибко

что-нибудь вообще. Вот, скажем, дверь.

Он вознамерился её открыть, —

но как бы брезгует. Или не верит,

что хочет… Проявляя прыть

в пустом смотреньи в сторону пустой

стены, где эта дверь. И в позе той

одной он постоянствует. Но тень

на той стене его бледнеет что ни день

и постепенно сходит в грязное пятно,

которому движенье не дано.

Ничто не изменилось.

Может, — я немного.

Боюсь — не к лучшему.

Когда-то я слезилась

при виде чайки на закате. Одинокой.

Теперь уж нет. Теперь уже слеза —

такая трудность… Как побить туза.

Ещё, боюсь, по ходу этих дней

неумолимей стала я. Трудней.

Как тот отставленный любовник,

что не побил привычку, — верную жену.