Неправильное воспитание Кэмерон Пост - [11]

Букет розовых, чуть раскрывших бутоны роз вместе с конвертом, на котором значилось «Для Кэм», лежал на деревянном буфете. Лак на нем был свежий, отец только недавно его заново отделал. То, что конверт от Ирен, я могла сказать, не глядя на подпись. Я это чувствовала. Поэтому отцепила его от букета и поднялась к себе. Двери были закрыты, и в комнате сделалось невыносимо жарко; невесомая открытка тяжелым камнем лежала у меня на коленях, и я чувствовала, что мое прегрешение ничуть не меньше, чем если бы рядом со мной на кровати сидела Ирен.

На открытке было изображено ночное небо с россыпью звезд, а внутри говорилось, что наши воспоминания – это звезды, которые рассеивают мрак горя. Сразу стало понятно, что выбирала ее мама. Но внизу я увидела приписку и узнала почерк Ирен:

Кэм, жаль, что ты не вышла ко мне и не ответила, когда я звонила. Жаль, что я не могу зайти поговорить с тобой, вместо того чтобы писать эти строчки. И больше всего мне жаль, что приходится отправлять тебе открытку по такому поводу. Мне очень грустно, и я тебя люблю.

Она не подписалась, но мне это даже понравилось.

От этих ее слов кровь бросилась мне в лицо; я перечитывала их снова и снова, пока голова не начала кружиться. Я водила пальцем по буквам, складывавшимся в «я тебя люблю», и мне было стыдно. Со мной точно что-то не так, раз я не могу успокоиться даже сейчас, потеряв родителей. Я похоронила открытку на самом дне мусорного бака за домом, под кучей уже гниющих запеканок, принесенных нам в утешение соседями. Крышка бака так раскалилась, что я обожгла большой палец – внутри была словно духовка, и воняло оттуда страшно. Мне сразу полегчало, но я и без открытки помнила каждое слово, написанное Ирен.

Бабули с тетей Рут не было дома. Они метались между похоронным бюро и церковью, столько всего еще надо было успеть. Хоть я и отказалась пойти с ними, так уж вышло, что этот вечер я тоже посвятила подготовке к похоронам, только на свой лад. Перво-наперво я перетащила телик с видеомагнитофоном из родительской спальни, где теперь обитала тетя Рут, к себе. Понятно, разрешения я ни у кого не спрашивала. Да и кто бы стал мне запрещать? Лестница у нас крутая, поэтому работка оказалась нелегкая: пожалуй, за все последние дни я так не напрягалась ни разу. Начнем с того, что чертов видик, покрытый ровным слоем пыли, чуть не выскользнул у меня из рук. К тому же, пока я с трудом волокла телевизор вверх, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы немножко перевести дух, его острые углы впивались мне то в живот, то в пах.

Когда наконец я взгромоздила телевизор с магнитофоном на комод и все было готово – провода соединены, вилка засунута в розетку, – я вернулась в родительскую спальню и нырнула в нижний ящик комода, где аккуратными стопками были сложены папины белые трусы и черные носки с золотым мыском. В глубине ящика лежали свернутые в тугую трубочку купюры – десятки и двадцатки, – и, хотя в доме никого не было, я все равно тут же сунула добычу за пазуху, подальше от любопытных глаз. А потом взяла кое-что еще. Одну очень дорогую вещь. Фотографию в оловянной рамке, которая всегда стояла у них на крышке комода, заставленной в основном моими снимками.

С фотографии мне широко улыбалась девочка лет двенадцати в коротких шортах. У нее была стрижка «паж» и острые коленки. Солнце словно бы выхватило ее фигурку из гущи деревьев, которые ее окружали. Это была мама. Я знала историю этой фотографии, сколько себя помнила. Дедушка Уинтон сделал снимок семнадцатого августа 1959 года на том самом месте, которое меньше чем через сутки будет уничтожено сильнейшим землетрясением за всю историю Монтаны, а потом затоплено водой, прорвавшейся из реки, там, где находится теперь озеро Квейк.

Фотографию я поставила на телевизор, чтобы не потерять, а деньги запихнула в полое основание кубка, полученного на соревнованиях дивизионного этапа прошлым летом. Оставила только одну десятку, которую припрятала за лентой с внутренней стороны бейсболки «Майлс-сити Мэверикс». Бейсболка была такая древняя, что ее всю покрывали пятна пота. Мы с отцом любили ходить на стадион и, закусывая подкопченными колбасками, смеяться, глядя, как парни переругиваются с судьями. Я едва не передумала, когда увидела затвердевшую соленую корку на темно-синей ткани, но тут же взяла себя в руки, напялила ее на грязные волосы и вышла.

За исключением похода к мусорному баку я ни разу не была на улице с тех пор, как мистер Клоусон привез меня домой. Солнце жарило вовсю, и сначала было даже неплохо, но потом стало слишком припекать. Я чувствовала, что заслужила это. Велосипед стоял на своем месте, прислоненный к гаражу на самом пекле, и, когда ноги коснулись его металлического бока, по ним словно огнем полыхнуло. Я так разогналась, что едкий пот залил мне глаза, на несколько секунд едва меня не ослепив. Я свернула на боковую улочку и сосредоточилась на шуршании шин по гравию, на шорохе цепной передачи. Вывернув на Хейнс-стрит, я оставила велосипед перед видеопрокатом.

В тот день, второго июля, на парковке перед «Золотым драконом», где торговали фейерверками, было не протолкнуться. Магазинчиком заведовали «лоси»