Неповторимое. Книга 2 - [27]

Читатель может представить мое состояние и настроение. Я совершенно не мечтал стать танкистом. Тем более танковым инженером. Идя же на автотракторный факультет, я рассчитывал, что, имея специальность инженера-автомобилиста, в случае дальнейшего сокращения Вооруженных Сил мог легко найти себя и «на гражданке». И вдруг все рушится. Конечно, я кинулся в кадры и потребовал, чтобы меня перевели в Военно-транспортную академию на автотракторный факультет. Мне ответили, что никто этим заниматься не будет и что я приказом уже зачислен слушателем 2-го инженерно-танкового факультета академии. Сгоряча пишу в резкой форме рапорт об отчислении. Через два дня вызывают в отдел кадров академии, «прочищают» мне мозги, вручают предписание для возвращения в часть, где записано, что отчислен решением мандатной комиссии, хотя ни на какую мандатную комиссию меня не вызывали. Мало того, в предписании, как позорное клеймо, была еще сделана приписка, что мне объявлен выговор (без объяснения — за что) и рекомендуется взыскать с меня за проезд.

С этим «волчьим билетом» я отправился в свою дивизию, проклиная всех на свете кадровиков, которые поступают бездушно и бездумно, принимая самостоятельно решения по тому или иному человеку и даже совершенно не ориентируя своих командиров и начальников в сложившихся ситуациях. Хотя надо сказать честно, что было на моем пути немало и внимательных офицеров-кадровиков. А некоторые сыграли просто решающую роль в моей послевоенной жизни. С особой благодарностью я вспоминаю подполковника Чичвагу (он вел в управлении кадров Северного округа 6-ю общевойсковую армию) и генерал-лейтенанта Майорова — начальника управления кадров Сухопутных войск. Они не только не были бюрократами, но не допускали и малейшего равнодушия к судьбам военнослужащих. Наоборот, всегда выслушают, посоветуют, а если пообещают, то обязательно выполнят. Как важно, чтобы кадровик был внимательным, заботливым, человечным, а не формалистом.

Добравшись до Йены, где располагалась наша 20-я механизированная дивизия, я решил идти только к начальнику штаба нашего полка подполковнику Фролову, и больше ни к кому. Я еще раньше проникся к нему большим уважением и чувствовал взаимность. Поэтому понимал, что только он мог объективно разобраться во всем случившемся. Когда я предстал пред ясны очи Фролова, тот с удивлением сказал:

— А мы-то думали, что ты уже «академик». Да и, кажется, есть телеграмма о твоем зачислении слушателем академии…

Тут я начал подробно рассказывать обо всем, что произошло. Он перечитал мое предписание и, очевидно, думал, как лучше поступить, чтобы не подставлять меня и самому, конечно, не просчитаться. В итоге он пожурил меня, что я не использовал великолепную возможность попасть в академию, а затем, успокоив, сказал, что жизнь на этом не кончается. Позвонил при мне командиру дивизиона, передал ему, что я вернулся для прохождения службы обратно в полк и что я сейчас подойду, а приказ по полку на эту тему будет подписан завтра. Затем, подумав, позвонил начальнику отделения кадров дивизии и сообщил ему о моем возвращении. А мне сказал, что Репин находится в отпуске, но пока еще не выезжал, а Фролов остался за командира полка. Последнее меня особенно обрадовало: пройдет время, все «зарубцуется» и встанет на свое место.

В дивизионе меня встретили как родного. Было такое ощущение, что командир дивизиона был даже рад, что я вернулся. Однако, как оказалось, мне уже был приклеен ярлык «академика».

— Ну, здравствуй, академик.

— Как дела, академик?

— Академик, твоя батарея когда на боевые стрельбы выезжает?

И так продолжалось около года. Но потом все действительно «зарубцевалось». Боевая учеба, которая в Группе Советских оккупационных войск в Германии была под личным ведением 1-го заместителя главнокомандующего группой генерала армии В. И. Чуйкова, приобрела не просто систематический, плановый, размеренный вид, но порой даже носила ожесточенный характер. Особенно это проявлялось, когда мы выезжали в лагерь на летнюю учебу. Это был период с конца апреля и до октября включительно. Наша дивизия стояла компактно в лагерях рядом с Ордруфским полигоном. Жили мы в деревянных помещениях барачного типа. Но всем необходимым для жизни, быта и учебы были обеспечены. Напряжение, конечно, было очень высокое. Война закончилась недавно, а вопросы учебы на войне, как правило, носили «демократический» характер. Если командир считал необходимым какой-то вопрос отработать и если боевая обстановка позволяла, то это делалось, а если командир считал, что можно обойтись и без специальной подготовки, то занятия не проводились. Поэтому систематизированная, ежедневная, напряженная боевая учеба казалась некоторым кандалами. Но со временем все и всё привыкли и к этому напряжению, и никто не думал о другой жизни. Нам уже стали говорить о коварстве наших бывших союзников, из-за чего порох надо было держать сухим.

Но в напряженной воинской службе были у нас и отдушины. Например, когда выезжали в Ордруфские лагеря, то все старались попасть на «цирковое представление», которое происходило в соседнем полку. Дело в том, что у них был осел, причем знаменитый — прошел всю войну и дошел с полком до самой Германии. К этому ишачку все были неравнодушны. Назвали его «Фюрером». И на клич «Фюрер, фюрер» он, как правило, отзывался и трусцой бежал на зов, зная, что его угостят чем-то вкусным. Особенно этот проказник любил сахар. Вся его грудь, грива и передняя часть туловища были украшены гитлеровскими медалями, которые были вплетены в его шерсть и капитально привязаны шпагатом. «Фюрер» свободно расхаживал по всему лагерю, и везде его встречали с почтением и даже нежностью. И не только потому, что у него был богатый боевой путь. Но еще больше потому, что сразу после завтрака немец, работавший в столовой, запрягал его в небольшую телегу, и они отправлялись в Ордруф, где закупали бутылочное пиво и ситро, а возвращаясь в лагерь, развозили эти напитки по полковым офицерским столовым. Так что всюду были желанными гостями. Но самое интересное было в другом. Ежедневно, в том числе и в выходные, в точно установленное время, командир соседнего полка выходил из своего домика (он находился тут же, в лагере, где и офицерские бараки-общежития) и направлялся на переднюю линейку лагеря, торцами к которой выходили все наши бараки-казармы. Там его поджидал дежурный по полку. Он подходил к нему строевым шагом и четким голосом отдавал обычный утренний рапорт. А в затылок дежурному всегда стоял, поматывая головой, легендарный осел. Дежурный по окончании рапорта делал шаг в сторону с поворотом, командир полка здоровался за руку с дежурным, а в это время осел начинал издавать какие-то дикие скрипучие гортанные звуки, выдавливая из себя воздух и тут же втягивая его обратно. Создавалось впечатление, что он тоже рапортовал.