Непостижимая. Владимира Филимонова - [2]

– Что я слышу? Это говорите вы, графиня – женщина светская, блестящая! Я полагал, что поэзия общества для вас милее поэзии природы…

Тут Герман, увлеченный этим разговором, сказал князю Р ***:

– О! Ипполит, если бы ты коротко знал жену мою, ты не удивлялся бы словам ее. Поверь, мой друг, трудно, однако ж возможно соединить поэзию общества с поэзиею природы. Я часто смеюсь над этими угрюмыми философами, которые пишут толстые книги о людях, зная их только из книг же. Они напрасно думают, что в гостиных бродят одни пустые женщины. Нет, мой друг! в них есть достойные, необыкновенные женщины!.. Вот, – продолжал Герман, показывая на графиню, – пример перед тобою!..

– Послушайте, князь, – заметила Альма, – вы не слишком доверяйте другу вашему, когда он говорит о мне. Он принадлежит к числу тех немногих мужей, которые льстят женам своим – то есть льстят неумышленно, от чистого сердца. Герман успел убедить себя в таких высоких достоинствах жены своей, каких она вовсе не имеет.

– Вы запрещаете мне верить Герману, графиня, – возразил Ипполит, – позвольте же мне верить по крайней мере собственному моему убеждению.

– Только не увлекайтесь, князь, мнением моего мужа. Он судья мой пристрастный. Но теперешний разговор наш походит на обыкновенные гостиные учтивости. Оставим их. Они хороши там, где людям тошно под тяжелыми каменными сводами: они неуместны под открытым небом. Забудем эту прозу. Здесь все дышит поэзией. Будемте говорить об ней, она редкая гостья в нашей жизни!.. Точно, и в обществе есть поэзия: но многие ли чувствуют ее? Вы не меньше моего знаете наши общества. Дайте волю памяти. Представьте нам так называемый прекрасный свет. Блестящие, великолепные дома, на паркете цветущие сады всех климатов, прелестная музыка, соединение красоты… мильоны истрачивают на балы, и прекрасные балы, – для чего же? – для того, чтобы выказать холодную, мраморную красоту Зизи, какой-нибудь Мими; чтоб выставить на паркете бездушные истуканы, для которых в наш век бесчудесный нет Пигмалионов; чтоб рассадить ходячие восковые кабинеты (?) за зеленые сады; чтоб взмостить на ходули пигмеев; чтоб в праздничные слова одеть буднишние мысли… Не правда ли, в этой поэтической раме – какая прозаическая картина! согласитесь, что для нее не нужны ни волшебные звуки, ни аромат Востока… А наши бальные сборища не похожи ли на эту картину? Как мало исключений, князь! как мало у нас жизни! мы танцуем, играем в вист – мы не веселимся даже… (Ч. 1, стр. 115–116).

Муж, который книжными фразами, так простодушно, но прикрываясь даже светскою шутливостию, хвалит другу своему жену; жена сидит тут же и, в свою очередь, книжными сентенциями резонерствует о природе и обществе: – будто бы это общество возвышенных душ, будто бы это князья и графы!.. А бедный Ипполит от всего этого в восторге – чудак!.. Положим, что все сказанное Альмою справедливо, верно, основательно; но какая же женщина (а тем более идеальная, поэтическая, «непостижимая») будет разговаривать по-книжному?..

Две последние части наполнены почти одною перепискою героев романа Ипполита и Альмы. Что же в этих письмах? – Исповедь двух душ, страдающих и блаженствующих в роковой, но высокой страсти? – Откровения любви, мистика сердца, глухие диссонансы страдания, разрешающиеся в гармонию блаженства?.. Ничуть не бывало: это просто общие места (длинные, растянутые, беспрестанно повторяемые) на жалкую тему: «я люблю тебя», «ты любишь меня», «мне скучно без тебя», и т. п. В этих фразах, в этих восклицаниях не ищите ничего недосказанного, но веющего музыкою чувства, горящего светом мысли; тут все высказано обстоятельно, точно, подробно, и потому ничего не высказано, а только много насказано… К довершению же всего Ипполит растягивает свои письма выписками из разных дорожников и Guides des voyageurs[1], описывает Дрезден, Рим, Неаполь, ничего не говоря о них нового…

Вообще, в этом романе поражает вас какая-то слишком юная, детски молодая откровенность – в чувстве, в манере высказывать, и вместе с этим какая-то устарелость в мнениях. Обе эти силы борются между собою, и борьба разрешается во что-то странное. Герман, давно не видевшийся с другом своей юности, с Ипполитом, зовет его приехать в Петербург, где нашел ему хорошее место. За этим следует целый трактат о дружбе, которая, по словам автора, принадлежит уже к преданиям старины, ибо-де теперь уже нет дружбы. И что же? По приезде в Петербург, Ипполит, этот новый Орест, говорит своему Пиладу:{3} «Нет, граф, я не в силах объяснить вам благодарности моей! Вы так радушно, так неожиданно доставили мне средство быть полезным в службе и быть неразлучным с вами!» Тогда Герман, называя его «добрым товарищем», просит его оставить «вы» и говорить «ты» (ч. I, стр. 45). Странная была в старину дружба, если она допускала такие китайские церемонии!.. Несколько месяцев сряду Ипполит, под разными предлогами, уклоняется от знакомства с женою своего друга. А почему? – Видите ли, в Дрезденской галерее так поразило Ипполита Доминикиново изображение Иоанна, что он приобрел себе Миллерову гравюру с этой картины и никогда с нею не разлучался. Будучи в Москве, получил он от своего друга письмо, приглашавшее его переехать в Петербург; тут взгляд на гравюру поразил его каким-то тяжелым и грустным чувством, от которого он едва рассеялся в Английском клубе. Когда, по приглашению Германа, Ипполит хотел ехать знакомиться с женою своего друга, взгляд на эстамп произвел то же непонятное впечатление и заставил его несколько месяцев уклоняться от знакомства с Альмою. Это должно быть фантастическое. Но у Германа бал – отказаться нельзя. Увидев Альму, Ипполит тотчас же запылал к ней «роковой любовью», и ему стал понятен невольный и таинственный страх, так долго заставлявший его невольно трепетать при мысли о знакомстве с женою своего друга. Но, читатели, все это по-прежнему непонятно! Альма спрашивает Ипполита, почему он не хотел познакомиться с нею; он отвечает ей: «Не знаю».