Непоправимость зла - [20]

Когда воду подвозили к детскому бараку, я просил водовозчицу, женщину-арестантку, чтобы она отлила мне в банку немного воды из бочки и затем принимался поливать свои бороздки на грядках. Я очень любил смотреть, как появляются всходы, листочки, как они раздваиваются. Рита Ивановна, моя первая учительница по огородничеству, показала мне, что такое рост и что такое развитие растений, как они тянутся к солнцу и свету. Первая зелень с этих грядок – зеленый лук и редис, обогащала завтраки воспитанников детского барака.

В середине мая 1946 г. я присутствовал при странном разговоре на грядках двух женщин-арестанток: они были нашими нянями в детском бараке, но знали, что Рита Ивановна официально разрешила мне копаться на огороде, что более младшим детям было строго запрещено.

Два листочка редиски, вылезшие из-под земли, показались мне особенно крупными. И так вдруг захотелось свежей редиски, что я начал глотать слюну. Я попробовал потянуть растение за листочки, хотелось, чтобы редиска росла быстрее. Одна из женщин-арестанток, исподтишка наблюдавших за моим ковырянием в грядке, тихо засмеялась и сказала: «Так созревание не ускоришь». «А как его ускорить?» – спросил я. «Никак, – ответила другая женщина-арестантка, – само созреет, дай только время». Потом они продолжили разговор между собой. «Кстати, к нему, – женщина кивнула головой в мою сторону, – говорят, сестра с воли приехала. Заберет его с собой». Я навострил уши. Неужели правда? Я прервал размышления над созреванием редиски и глубоко задумался над известием о таком важном событии.

Теперь время пошло быстро: одно событие за другим. После обеда, когда я хотел идти качаться на качелях у берез, за мной пришла женщина из комендатуры и сказала, что мы сейчас пойдем «за ворота». Раньше это означало прогулку всей группы детей. Но сейчас у детей был тихий час, мне разрешалось днем не спать, чтобы ночью хорошо засыпать. Я очень удивился. Женщина из комендатуры показала мне на деревянный дом недалеко от главных ворот на вольной стороне, где жили женщины из охраны. «Мы пойдем сейчас туда – там тебя ждут». Сердце мое забилось радостно. Я никак не мог надеть носки и тапочки. Обычно внутри лагерной зоны мы носили тапочки на босу ногу, а я вообще носил только один тапок на здоровой ноге, парализованная нога болталась, как плеть. Наконец все получилось, и мы пошли на вахту, там, где отпирали дверь, ведущую на свободу. Тамбур вахты был узкий и длинный. Дверь, ведущая на свободу, запиралась на металлический засов изнутри караульного помещения. Из тамбура было небольшое стеклянное окошко с узенькой щелью. В эту щель воспитатели просовывали пропуск, который давал право на выход из лагеря. Пропуск – это картонный квадратик, который нельзя было терять. Выдавали этот картонный квадратик в конторе только тем, кто был в особых списках.

Теперь женщина из комендатуры что-то сказала женщине за окошком, та улыбнулась, засов лязгнул, дверь открылась и я вместе со своей сопровождающей оказался на свободе.

Мы прошли в жилое помещение женщин-охранниц и, войдя в комнату, которую называли «зало», оказались среди домашних цветов и птичьих клеток. Из цветов на подоконниках меня больше всего поразили буйно цветущий в ящиках и горшках «огонек», мечта наших нянь и воспитательниц. Почему-то им не разрешили разводить цветы на подоконниках детского барака, хотя в малышовом крыле, как я помню, цветы были всегда.

Особо красивыми были цветы в висячих горшках на окнах; женщины-охранницы, видя мое остолбенение перед цветами, сказали, что красивые цветы в висячих горшках называются «царская невеста». И в самом деле, на зеленых стеблях, свисавших почти до подоконника, красовалось множество белых цветочков, густо закрывавших сами горшки.

В клетках были бойкие птицы: синицы, чижи, щеглы. Женщины-охранницы их кормили и поили. А птицы пели им вольные песни. Видя, что я ошарашен столь дивным зрелищем «вольной жизни», старшая охранница стала объяснять, что уже прошли все сроки отпускать птиц на волю весной, но без них так скучно, что никак не решаются открыть клетки и форточки, чтобы птицы разлетелись, куда их поведет свобода.

Только после впитывания всех этих новых для меня впечатлений, я заметил, что в центре залы, за столом, сидят две женщины в гражданской одежде (охранницы всегда ходили в форме). Одна из этих посторонних женщин была молодая, другая – пожилая; в ней я с трудом узнал свою маму; я впервые видел маму в нормальной одежде, а не в арестантской робе.

– Вот, Коля, – это твоя старшая сестра, – теперь она будет тебе как мама, пока наша участь не повернется к лучшему.

Я не мог прийти в себя от радости и неожиданности этой встречи.

Женщины-охранницы стали угощать маму, сестру и меня сладким чаем с бубликами и печеньями; у многих из них блестели слезы на глазах. Мама тоже плакала, но хорошими слезами, а не теми горькими-горючими, какими она упрашивала начальницу Ляпушину разрешить взять меня в эвакуацию в далеком 1942 г., когда мне шел четвертый год от роду. Теперь мне шел восьмой год. И мама с Лилей наперебой, сквозь слезы рассказывали мне, что теперь жизнь моя станет интересной, потому что я, наконец, начну ходить в школу.