Непокой - [6]

— Что случилось?! Как?! — обхватив голову, вывернув ее к небу, вопрошал Тамм и потом, разглядев себя в окуляре какого-то зеваки, решил, что сфальшивил, что слишком возвысил голос, но не заметил, что возвысил его на русском языке, и просто был никем не понят.

В воображении Тамма правосудие уже разинуло над ним свою клетчатую пасть и рыгнуло чефирем и плесенью. Призыв «Бежать!» перебивал вопрос «Куда?», а ответ, оттиснутый на авиабилете, был тут же, в запотевшей ручке, что сжала конверт. Насчет всего, что ему придется бросить в Таллине он не переживал. Пусть жена его и кляча, зато квартира не жеребец — и сама не ускачет, и силком не уведешь.

Не вижу во тьме стрел Сатурна. Внутричерепной костер — последний светоч мой! — через сутки гасит стыдный душ Шарко. Стыдный в том аспекте, что стоять под его струей мне в неглиже, а поливает тетенька.

— Тише, mon papillon4. Тише, родненький.

Бабочка — обоюдный сувенир. Метумов вырезал на моих лопатках ее крылья. Теперь у него есть кожаная бархатница, а у меня мясная многоцветница. Смерть — она там, под шкурой. Иногда она скребется изнутри, и вы идете по врачам. Звук, с которым он сорвал плотскую шаль — этот мокрый треск, — так звучит смерть, сюитой боли. Она еще и благоухает, но у меня хронический ринит. Говорят, пахнет шелкопрядом. Еще говорят, что с юности не хворают до старости. Не доживают.

— Биопсия мозга где?

— Понятия не имею. Вот те крест — +. Выщип еще по заезду брали.

— Да, все, вижу. Хотите знать, что новенького пишут про вас наши коллеги?

— Газета «Дурной вестник»?

— Да-да.

— Журнал «Клиника»?

— Он самый. Так хотите?

— Да уж вываливай.

— Аллопсихическая деперсонализация.

Ах, деперсонализация! Это когда ты одной ногой в пустоте, когда у съемочного аппарата в мозгу барахлит объектив. Дефицит экзистенции. Полусмерть. Браво.

Мы в келье Метумова. Кругом пластмассовая анатомия и пыточный инструментарий. В ванной скулит псина. На полу ведро. В ведре — бычки, собачья шерсть и увядшие розы. С прикроватной тумбочки на меня смотрит череп Марии-Антуанетты. Метумов планирует вставить ему — то есть, черепу; Мария в нем давно истлела — мою челюсть, а взамен уже собрал чертовщину из зубов лысых китайских собачек. Прикус обещает лучше нынешнего.

— Удавил бы вас, но, к сожалению, я всего лишь строчка, пишусь по памяти и, видите ли, хваткими конечностями не располагаю.

— Так ведь я тоже. И шея моя неписана, так что мне будет с того, если найдете чем и сдавите? Согласные на гласные наедут? Безграмотно получится, и ладно.

— С какого потолка это заключение? Читаете, значит, мои писюли, а потом диагнозами обзываетесь? Все то, что вменяют мне в упрек по делу, — всего-навсего гены и чудеса воспитания. С сопливого детства у меня широкоформатные представления о самых разных вещах и явлениях. Например, был у нас в Назарете кролик. Кролика звали Снежок. Однажды мама подходит ко мне и говорит: «Сегодня Снежок умер, и теперь его зовут Мясной Рулет», — а уж такие пассажи расширяют сознание, поверьте.

— Вы, раз мы теперь на вы, изъясняйтесь фактами.

— Это вы всегда на вы, а мне по барабану. И факты ваши контужены. В этом, может, и заключается их материалистическая прелесть, но они часто меняются, как скоро идут на поправку.

— Вы говорите-говорите.

— А вы не перебивайте. Не пойму, вашей братии хочется верить, что я свой в доску, или просто подержать меня подольше? Что мы имеем? Сердце мое титровали раствором щелочи, кислоты и натурального зла. А на бумагах что? Низкий уровень серотонина? Мой мозг разъело горе. Оно, как раковая опухоль, пустило метастазы на сетчатку уцелевшего глаза, и теперь все слишком ясно.

— И что вам ясно?

— Если я чем и болен в самом деле, то сумасшествием, не безумием. Что ни говори, а сойти с ума на месяцок-другой не так страшно, как лишиться его бессрочно.

— И то правда.

— Вот-вот! Есть люди не без ума, но с него явно сшедшие. Я и сам в таких души не чаю.

— Чаю?

— Давайте чаю. Только с молочком.

Так чаевничала Логика, и не было никакого кролика, и все я соврал — и там, и вам.

Те, кто умер, уже не смущают, и сами не смущаются, когда разлагаются вонюче, шляпы не сняв, — совсем манер в этом плане не имеют, а претензий никто и не высказывает. Разве что говорят: «Ну, это ж мертвец. Что с него взять?» И правда, а в остальном мертвые — удобные в своей непритязательности люди, как ни крути. Да и ароматический вопрос решаем. Но вот для водителя катафалка Меира, который назавтра стал последним шофером Логики Насущной, он стоял как никогда остро, поскольку ехал тот в своей служебной машине — и, кстати, не «газели» плюгавой, а элегантном «кадиллаке» — не один, а вез многоуважаемого рава Моше. У них была назначена шахматная дуэль в местном клубе. Когда уже подъезжали, произошел короткий диалог:

— Боюсь спросить, что за амбре здесь стоит, — именно что спросил рав.

— Не бойтесь, — ответил Меир. — Это трупное.

— Напоминает, знаешь, что?

— Что?

— Одеколон «Шипр», помнишь?

— А по мне — ну чисто жженый сахар, но формальдегид, когда учуешь, так ударяет в нос, что потом не разберешь.

— Ой да пес же ты, Меир. А какой способный — мало того, что нюхач, так еще и на автомобилиста выучился. Феномен!