Непокоренные - [27]

- Тридцать три картошки и шестьдесят шесть ложечек муки, - прошептала Матрена и заплакала. - Боже ж ты мой!

Больше никто ничего не сказал.

Матрена вдруг встала, вытерла рукавом глаза и низко поклонилась Петушкову, потом остальным.

- Спасибо вам, товарищи, за компанию, за доброту вашу. Низкое спасибо!

- Ты что? - испуганно спросил ее Петушков.

- Нельзя мне! - строго сказала Матрена. - Назад пойду. Мои последний запас едят.

- А... а хлеб как же? Что ж привезешь домой?

- Уж как есть. Обменяю где-нибудь или выпрошу за ради Христа.

- Ну, иди! - тихо сказал Петушков и нерешительно обвел глазами спутников. - А мы еще пойдем... немного...

Матрена взялась за тачку и вытащила ее на дорогу.

- Может, покойникам хлеб привезу... - сказала она, - а все идти надо.

- Прощай, Матрена! - негромко сказал Тарас. - Тебе надо дойти.

- Авось дойду! - вздохнула шахтерка.

Тачечники долго смотрели ей вслед. Вот она скрылась...

- Ну-с! - как можно веселее сказал парикмахер и вдруг увидел лицо актера. Тот сидел, закрыв глаза; дряблый подбородок его отвис и дрожал мелко и часто.

"А он не дойдет! - испуганно подумал парикмахер. - Он никуда не дойдет".

- Вам что, плохо? - сочувственно спросил он, осторожно трогая актера за плечо.

- А? Да... Извините... Ослаб! - сознался актер. Он попытался, как всегда, улыбнуться, но улыбка не вышла. Он виновато развел руками. - Вот ведь подлость какая! А? Извините...

Он извинялся за свою немощность, а Петушков вдруг в первый раз почувствовал свою вину перед ним и перед всеми. "Что же я тащу их, старых людей, неведомо куда? Может, и нет на свете неразоренных сел?"

"А какая хорошая мечта была? Красивая!" - пожалел он и, вздохнув, сказал:

- Ну что ж! Зайдем в ближнее село. Поглядим!

Ближнее село оказалось большой, полупустой станицей. Много хат было заколочено досками крест-накрест, еще больше стояло без крыш и дверей, словно лежали среди села трупы непогребенных.

Парикмахер выбрал хату побогаче и постучал в окошко. Выглянула женщина с добрым и больным лицом. Увидев тачечников, она грустно покачала головою.

- Войти можно? - вежливо спросил парикмахер.

- Та можно! - ответила женщина и отперла калитку.

Они вкатили свои тачки в широкий и пустой двор, весь усыпанный желтой листвой, как ковром.

- Ну вот! - весело сказал парикмахер. - Принимай купцов, хозяйка!

- Купцы пришли, а покупателей черт ма! - грустно ответила баба.

- Нет, ты товар погляди, товар! - закричал Петушков. - Ну, давайте! - и обернулся на актера. Тот обессиленный опустился на тачку.

- Что же вы? - шепотом спросил его парикмахер. - Давайте!

Актер только безнадежно махнул рукой в ответ.

- Ну, давайте тогда я... покажу ваше... - Петушков заглянул в тачку актера и вытащил оттуда узлы.

- Напрасно развязывать будете, беспокоиться, - сказала женщина. Ничего у нас нет, извините.

- Нет, вы поглядите, поглядите! - не унимался Петушков и, развязав узел, широким жестом распахнул перед женщиной все богатство его. Тут были костюмы актера, добротные, щегольские, сразу вызывавшие в памяти всех то далекое, довоенное время, когда и они, тачечники, как люди, ходили в концерты, покупали обновки, обсуждали с портным покрой костюма, как судьбы мира.

- Богато ходили! Чисто! - почтительно сказала женщина и с уважением пощупала сукно костюма.

- Это мой концертный фрак... - слабым голосом произнес актер и отвернулся.

- Вы знаете, кто это? - прошептал Петушков, наклоняясь к казачке. - Это артист! Его весь мир знает. Он сам эти костюмы носил. Ведь это только ценить надо.

- Сочувствую, - сказала женщина. - Всею душой сочувствую... - Она с грустью посмотрела на костюмы и опять пощупала сукно. - Только нет у нас ничего, поверьте! Все забрали...

Актер дрожал теперь, точно в ознобе. Он поднял воротник пальто и втянул плечи. Но его трясло и шатало от слабости, старости и голода. Подбородок теперь прыгал, и актер никак не мог совладать с ним.

Казачка испуганно посмотрела на него.

- Больны они? - спросила она шепотом.

Петушков только горько махнул рукой в ответ.

Женщина вдруг метнулась в хату и тотчас же вышла оттуда, неся каравай хлеба, кувшин и тарелку с тоненько нарезанными ломтиками сала. Она поставила все это перед актером. Тот испуганно отпрянул.

- Кушайте, будьте добры! - поклонилась ему казачка. - Не побрезгуйте. Корову взяли, так что только коза... уж извините...

- Нет, нет! - замахал на нее руками актер. - Я не могу даром... Что вы?

- А денег я не возьму... - тихо сказала казачка.

Петушков жадно взглянул на еду. Давно, давно не ели они печеного хлеба. Он проглотил слюну и подошел к актеру.

- Ешьте! - убежденно сказал он. - Ничего! Ешьте!

На лице актера проступили багровые пятна.

- Но как же!.. - прошептал он. - Я - артист... Меня знают... Я горд... Я не могу милостыню... Спасибо, но...

Он взглянул на женщину. Она стояла перед ним, низко опустив голову, и теребила руками фартук.

Актер медленно поднялся с тачки, снял шляпу, посмотрел куда-то вверх, в сизое холодное осеннее небо, прижал шляпу к груди - и вдруг запел. Из его горла вырвались слабые, хриплые, больные звуки, но он не заметил этого и продолжал петь. И Тарас с удивлением увидел, как на его глазах молодеет человек и голос начинает крепнуть, вот уже звенит металлом. А может, только показалось ему? Казачка благоговейно замерла на месте и, сложив на груди руки, смотрела прямо в лицо актера не мигая. У плетня стали собираться соседи - мужчины и бабы. Протискивались во двор. Бабы уже плакали, дивчата вытирали глаза косынками, старики опустили головы на палки и сняли шапки... Актер все пел, протянув перед собой шляпу, арии и песни - все подряд. Он благодарил казачку. И не за вдовий хлеб ее - за добрую душу. Он всех благодарил своею песней. Всех, кто слушал его, старого, больного русского артиста, кто прощал ему простуженное горло и вместе с ним плакал над его песнями, как только русские люди умеют плакать...