Неподходящее занятие для женщины - [2]

– Я беспокоилась, когда же вы наконец объявитесь, мисс Грей. Я имею в виду мистера Прайда. Думаю, он во внутреннем кабинете, но там тихо, даже слишком, и дверь заперта.

Корделия, похолодев, дернула дверную ручку.

– Почему же вы ничего не предприняли?

– Что именно, мисс Грей? Я постучала в дверь и позвала его. Уж это не мое дело, я просто временная машинистка, у меня нет права здесь распоряжаться. Я попала бы в весьма затруднительное положение, если бы он отозвался. В конце концов, на то у него и свой кабинет. И потом я даже не уверена, что он там.

– Там. Дверь заперта, а шляпа на месте.

Фетровая шляпа Берни с заломленными, как края блюдца, полями, головной убор клоуна, висела на изогнутой вешалке, символизирующей дряхлость обстановки. Корделия стала шарить в сумочке в поисках своего ключа. Требуемый предмет, как обычно, завалился на самое дно. Мисс Спаршотт забарабанила по клавишам, словно возводя преграду между собой и надвигающимся несчастьем. Сквозь шум раздался ее обиженный голос:

– На вашем столе записка.

Корделия надорвала конверт. Послание оказалось коротким и исчерпывающим. Берни всегда умел выражаться лаконично, если ему было что сказать.

Мне очень жаль, но мне сообщили, что у меня рак, и я ухожу в ближайшую дверь. Я видел, что становится с людьми после лечения, – это не для меня. Завещание у моего адвоката. Вы найдете его фамилию на столе. Передаю наше дело вам. Целиком, в том числе весь инвентарь. Удачи вам. Спасибо.

Ниже с опрометчивостью обреченного он приписал:

Если застанете меня живым, Бога ради, подождите, не зовите на помощь. Полагаюсь на вас, партнер. Берни.

Она отперла дверь и вошла внутрь, аккуратно затворив дверь за собой. Необходимости ждать уже не было. Берни мертв. Он сидел, уронив голову на стол, будто сморенный нечеловеческой усталостью. Недалеко от его полусжатой правой руки лежала раскрытая опасная бритва. От нее по столу тянулась узенькая полоска крови, напоминающая змеиный хвост. Его левая кисть, изуродованная двумя параллельными надрезами, покоилась ладонью вверх в эмалированном тазу, служившем Корделии для ополаскивания посуды. Берни предусмотрительно наполнил его водой, однако теперь вместо воды в нем стояла розоватая жидкость со сладким запахом, в которой белели скрюченные, как в мольбе, по-детски хрупкие восковые пальцы Берни. Смешавшаяся с кровью вода перелилась через край таза на стол, а оттуда – на пол, где притушила кричащую расцветку ковра, недавно приобретенного Берни с целью производить впечатление на солидных посетителей, хотя Корделия считала, что он всего лишь подчеркнет ветхость всех прочих предметов обстановки. Один из надрезов был неглубок, зато другой доходил до самой кости, и края обескровленной раны выглядели как рисунок из учебника по анатомии. Берни рассказывал однажды о том, как в бытность молодым констеблем он обнаружил неудачливого самоубийцу – старика, забившегося в какой-то склад и взрезавшего себе вены осколком бутылки. Его удалось вернуть к опостылевшей ему жизни, так как вскрытую вену закупорил большой сгусток крови. Памятуя об этом, Берни позаботился, чтобы его кровь не образовала сгустков. Корделия подметила, что этим его приготовления не исчерпывались: в правом углу стола стояла пустая чашка, в которой она обычно приносила ему чай, с остатками чего-то белого на дне – аспирина или барбитурата и с белым налетом по краям. На подбородке мертвеца осталась засохшая полоска того же цвета. Губы были полуоткрыты, как у задремавшего от утомления непослушного ребенка. Корделия выглянула в дверь и спокойно произнесла:

– Мистер Прайд умер, пожалуйста, не входите. Я позвоню в полицию отсюда.

На другом конце провода сообщение было воспринято как должное. «К вам приедут». Сидя в ожидании рядом с телом и чувствуя, что мертвец еще нуждается в жалости, она легонько провела рукой по его волосам. Сюда еще не проникла смерть, и волосы на ощупь оказались живыми и непослушными, как собачья шерсть. Она отдернула руку и прикоснулась к его лбу. Кожа была влажной и очень холодной. Это и есть смерть: такой же лоб был у ее отца. Как и тогда, все жесты, выражающие жалость, казались бессмысленны и неуместны. Если до человека не достучаться, пока он жив, то глупо пытаться сделать это после смерти.

Когда точно наступила смерть? Теперь этого не узнаешь. Возможно, и сам Берни не знал этого. Была, видимо, подумала она, роковая минута, когда он перестал быть Берни и превратился просто в неподвижную, громоздкую массу из плоти и костей. До чего же странно, что столь важный для него момент уже не фиксируется его сознанием! Ее вторая по счету приемная мать, миссис Уилкес, сказала бы, что Берни все знал, что он пережил момент неописуемого торжества, воспаряя среди мерцающих башен в триумфальные высоты под звуки райских гимнов. Бедняжка миссис Уилкес! Вдова, потерявшая на войне единственного сына; крохотный домик вечно полон криками приемных детей – единственного средства ее существования… Как же ей было обойтись без грез! Всю жизнь она собирала, как кусочки угля к зиме, ободряющие сентенции. Корделия вспомнила о ней впервые за много лет, и в ее ушах зазвучал усталый, но не ведающий уныния голос: «Если Господь не зайдет к вам в начале, ждите его в конце пути». Что ж, Берни он не навестил ни в начале, ни в конце.