Неподдающийся - [59]

Я не могу забыть впечатления, которое на нас произвела сцена, когда великие мастера театра, словно послушные ученики, не спуская глаз со своего дирижера — Москвина, запели:

Колпак мой треугольный,

Треугольный мой колпак,

А если не треугольный,

Так это не мой колпак…

В следующем куплете отпадала первая фраза текста. В третьем куплете — отпадали две фразы. И дело кончалось тем, что пели уже без слов, одну лишь мелодию. Зрелище было феерическое, смешное и неожиданное.

Впоследствии большим успехом пользовались наши сатирические коллективы «Будильник» и «Крошка», в них принимали участие уже более молодые: Ростислав Плятт, Осип Абдулов, Евгений Весник, Сергей Цейц, Николай Парфенов и многие-многие другие.

Я очень любил беседовать со стариками Московского Художественного театра. Однажды посетил Леонида Мироновича Леонидова. Он сидел в чудесном халате в кресле задумчивый. Я говорю:

— Смотрю на вас и думаю: вот сидит передо мной советский Мочалов!

Леонид Миронович усмехнулся и ответил:

— Да, наверное, я, как вы говорите, «советский Мочалов», но почему-то все лучшие роли играет Качалов!

А насчет Василия Ивановича тоже дивное воспоминание.

Мы как-то были в ресторане Центрального Дома работников искусств. И с той же фразой, что к Леонидову, я обратился к Качалову:

— Смотрю на вас — великого русского актера…

А Качалов перебивает:

— Ты думаешь, я — великий?

— Господи! Боже мой, у меня впечатление такое, что нет уголка в Советском Союзе, где бы вас не знали!

Он же — в ответ:

— Понимаешь, мне кажется так: в Москве, скажем, в кольце «Б» — знают. А вот чуть подальше… Ты, по-моему, заблуждаешься!..

— Василий Иванович! Как это я «заблуждаюсь»? Что вы говорите?!

— Пожалуйста, приведу тебе пример. Прошлой зимой что-то я запил… Константин Сергеевич решил меня немножко утихомирить и отправил в наш дом отдыха на Оку. Зима, понимаешь. Ока блестит серебром, и, главное, вместо коньяка мне приказаны были прогулки… Выхожу я как-то погулять: на мне — доха, бобровая шапка, бурки на толстой подметке — словом, весь я, как на котурнах. Большой, в общем!.. Иду по дороге, а из-за поворота вдруг мужичонка. Просто, ты понимаешь, действительно, будто из некрасовского стихотворения: «Сам — с ноготок…» И лошадка больше на собаку похожа по размеру, и дровни — вроде салазок. И… не знаю от чего: может быть, я неожиданно для нее вышел из-за поворота, — лошадка шарахнулась в сторону. А мужичонка только бросил косой взгляд на меня и цыкнул на свою лошаденку:

— Вот дура, говна испугалась!

Так что ты ошибаешься, Оня, нас мало знают в провинции.

Еще большой актер — Юрий Михайлович Юрьев. Как-то я приехал в Москву уже с фронта (заканчивалась Вторая мировая), и Леонид Осипович Утесов пригласил меня обедать в ЦДРИ. Для того чтобы я смог там поесть, его супруга — Елена Осиповна — отдала мне свою карточку на обед. А до этого Лёдя повез меня к человеку, который распределял артистам папиросы. Можете себе представить, мне тоже перепало три пачки по сто штук «Казбека»! С ними я буду первым человеком на фронте! Леониду Осиповичу дали, конечно, больше.

Мы приехали в ЦДРИ. Милая официантка Маруся кормила меня и, хотя мне не полагалось, поставила сто граммов водки. Сидим, вдвоем с Утесовым за маленьким столиком, обедаем. Входит Юрий Михайлович Юрьев: высокий, торжественный, как всегда, красивый. Увидел нас, спросил:

— Мальчики, можно к вашему столику?

Мы, конечно, вскочили:

— Просим вас, Юрий Михайлович!

Я свои папиросы оставил внизу, под контролем номерка, боясь, что у меня одолжат или выкурят, а мне надо было их довезти целыми до части… А Леонид Осипович взял свой пакет наверх. Юрий Михайлович увидел пакет, спросил:

— Что это у тебя, Лёдечка?

Утесов ответил:

— Папиросы, Юрий Михайлович. Вот сейчас были там у… (назвал фамилию человека, которого тот знал) — получил шестьсот.

Тогда Юрий Михайлович говорит мне по-французски:

— Вот видишь, как я плохо выбрал себе профессию! Мне не надо было быть драматическим артистом, а лучше бы дирижером джаз-оркестра!

Леонид Осипович, который немного знал французский, сказал (уже по-русски):

— Ничего не понимаю: вы — великий русский артист и завидуете мне — скромному джазовому оркестранту? Почему?!

— Есть основания, — ответил Юрьев. — Мне дали триста.

Утесов повторил:

— Не понимаю: при всем при том, вы же знамениты! С вашей популярностью…

— Да? — усмехнулся Юрьев. — Вот давеча ехал я во Владимир на выступление на своей машине. Вез меня мой шофер, очаровательный мальчик. Проезжаем мы мимо какого-то городишки — не то Ковров, не то Столбов, не помню сейчас, — он говорит:

— Юрий Михайлович, мотор барахлит. Нужно сменить… (не то лапку, не то свечку — я не разбираюсь). Пожалуйста, зайдите в руководство здесь, в правительственный орган…

Как он там выразился, не помню. В общем, мы подъезжаем к зданию местной партии, я — ему:

— Идите!

— Да нет. Зайдите вы. Вам наверняка не откажут!

Ну, я пошел. Спрашиваю:

— Где у вас здесь президент? Или председатель?

Они говорят:

— У нас президента и председателя нет. Есть — первый секретарь.

— Не может же быть секретарь самым главным?!

— Но у нас так… — они объяснили. Странное учреждение!