Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время - [37]

И все-таки, когда Тецель отбыл из бранденбургского епископства (он отправился теперь в район Лейпцига), у набожных прихожан было такое чувство, будто к ним наведался черт в доминиканской рясе — наведался, напустил туману, всучил разрисованные бумаги и исчез. В голову лезли сомнения, и, право же, было над чем призадуматься.

Сам факт выплаты денег за прегрешения не слишком шокировал немецкого мирянина. В Германии с незапамятных времен действовало выкупное право. По судейскому решению общины преступник оплачивал потерпевшему (даже если это была семья убитого) причиненный им ущерб.

Но все дело, в том, что подобное же выкупное отношение, установленное с торгующей церковью, оборачивалось такими вопиющими несообразностями, которые претили и традиционному правовому чувству, и (еще более) нарождающемуся гражданско-юридическому сознанию. Вот некоторые из этих несообразностей.

1. Тецель действовал в соответствии с церковной инструкцией, в основе которой лежала весьма своеобразная уголовно-выкупная такса. Отпущение для мирянина, убившего аббата или другого священника в сане не ниже епископа, стоило от 7 до 10 гроссов; святотатство было оценено в 9, колдовство — в 6, убийство отца или матери — в 5, а братоубийство — в 4 гросса. Этот прейскурант мог оскорбить даже самое неразвитое правосознание как своим законченно торгашеским духом, так и откровенным произволом выкупов. На нем лежала печать клерикального своекорыстия: антицерковные прегрешения (убийство священника, святотатство, колдовство) шли, как нетрудно увидеть, по самой высокой цене.

2. Происхождение денег, затрачиваемых на приобретение индульгенций, было совершенно безразлично для Церкви, как и для всякого продавца, вынесшего свой товар на рынок (что, конечно, не могло иметь места в древней германской общине). В юридическом смысле это безразличие было равносильно согласию на то, чтобы одно преступление погашалось другим. Более того, преступление могло само себя искупать, если оказывалось, что вырученная с его помощью стоимость превышала цену, назначенную за преступление по церковной таксе. Разбойник, завладевший двадцатью гроссами в результате убийства, обязан был выплатить богу 7 гроссов за само убийство и еще 8 за ограбление; однако оставшиеся после этого 5 гроссов он мог с чистой совестью считать благоприобретенными.

О типичных торгашеско-феодальных преступлениях (жестоких поборах, спекуляциях, лихоимствах ростовщиков) и говорить не приходилось. Они либо вообще не значились в церковной таксе, либо шли по самой низкой цене. Они искупали себя с лихвой. Когда отпущения продаются, писал Ульрих фон Гуттен, «душу легче всего спасти Фуггерам: они-то с избытком найдут, из чего заплатить, и не раз и не два».

3. Где существует нестесненная купля-продажа, там появляется и кредит. В проповедях коммерчески отважного субкомиссара не раз проскальзывала мыслишка, что индульгенции полезно покупать впрок — под грядущие проступки. Догадывался об этом сам Тецель или нет, но речь шла о церковном кредите на преступления. Приобретя грамоту за 5 гроссов, человек покупал священное право на убийство родителей и мог прирезать собственного папашу в полной уверенности, что бог закроет на это глаза.

4. Мирянин-католик давно был приучен к тому, чтобы терпеливо переносить имущественное неравенство, существующее в этой, земной жизни. Но вместе с тем он считал само собой разумеющимся, что тяжесть небесной расплаты за прегрешения не зависит от имущественных и сословных различий. Продажа отпущений подрывала эту веру в равенство христиан перед божьим судом. Ведь одна и та же сумма денег доставалась представителям различных сословий по разной жизненной цене. Для крестьянина купить индульгенцию ценой в один гросс значило пожертвовать будущим своих детей, для князя же это было равносильно отказу от мелкого каприза. Благодаря индульгенциям имущественное и сословное неравенство приобретало предельный, мирообъемлющий смысл — выступало как неравенство в перспективе оправдания и спасения. Это было явление, неизвестное дедовской старине. Денежные откупы, пропагандировавшиеся в качестве высшего проявления божественной снисходительности, на деле оказывались дискриминационной мерой, отдалявшей от бога прежде всего бедных и немощных.

Продажа индульгенций вообще заставляла мирянина по-новому взглянуть на такие качества бога, как снисходительность, уступчивость и гуманность, — качества, которые громко расхваливались прежде всего продавцами разрешительных грамот. Стоило призадуматься, и выходило, что там, где бог снисходителен, он чудовищно несправедлив: привержен к богачам, дельцам, преступникам и циникам. Бог послаблений больше черт, чем бог. Индульгенции ставили мирянина перед неожиданным выбором: или видеть бога более суровым и требовательным, или совсем обмануться в нем и, следуя за продавцами индульгенций, попасть в услужение к коварному идолу, который позволяет оплачивать одно преступление другим, покупать право на будущий проступок и получать теплое местечко на небе в силу преимуществ происхождения и богатства.

Мартин Лютер был религиозным мыслителем, который лучше других понял эти мучительные раздумья немецкого мирянина-католика. Он выступил против упадочно-феодальной торгующей церкви с проповедью веры, более суровой, строгой и обременительной, чем католическая. Вместе с тем, сближая требовательность бога с требовательностью совести, Лютер способствовал развитию в человеке нравственной самостоятельности, правосознания и самокритичности, то есть таких внутренних установок, носителю которых скоро вообще сделается тесно в рамках теологическо-религиозного мировоззрения. Лютеровское выступление против продажи индульгенций оказалось прологом к масштабным критическим расчетам с церковно-средневековой культурой, основывавшейся на идее все более необременительных, все более гуманных и вместе с тем все более доходных для папства искупительных жертв.