Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова - [106]
Последнее замечание относится к письму Потемкина от 4 октября, где он пишет, что бережет Суворова, чтобы «при случае пустить его туда, где и Султан дрогнет» [887].
Что же делал он сам, когда богиня славы меднозвучной трубой своей возвещала о победах его всем ближним и дальним? Он вернулся на старые корпусные квартиры и оттуда следил за победами других и поздравлял с ними Потемкина: 18 сентября – с победой М. И. Платова под Каушанами[888], 11 октября – с взятием Аккермана и Паланки[889], И. М. де Рибаса – со взятием Гаджибейского замка[890]. Именно письмо многоумного испанца вызвало благодарственные строки уже в начале ноября:
«Не стану уверять, что мне безразличны рукоплескания знатока, храброго генерала и доблестного героя, который в виду целого неприятельского флота под огнем 37 судов берет штурмом хорошо защищенную крепость[891]; напротив, высоко ценю оные и буду ценить вечно…»[892]
Именно ему поверяет свое теплое отношение к австрийскому сотоварищу:
«Могу Вас уверить, любезной друг, что успехами нашими обязаны мы искренней и сердечной дружбе, связывающей нас с принцем Кобургом, коя пребыла нерушима до конца. Не могу забыть сего спокойного великодушия, столь редкостного и едва ли не беспримерного, коим наслаждался я непрестанно и коего не омрачала и тень недоверия. Наша маленькая армия жила по-братски и соревновалась в доблести. Двоедушие, лукавство, недомолвка строго возбранялись. Всякий был бы властен наказать нас, если б он нас в сем уличил»[893].
Оба полководца навсегда сохранили друг к другу самое сердечное отношение. Ну и, конечно же, с дочерью Суворов делится всем тем, что согревает его старое отцовское сердце, ей пишет о здоровье:
«У нас сей ночи был большой гром, и случаются малые землетрясения. Ох, какая ж у меня была горячка: так без памяти и упаду на траву, и по всему телу все пятна. Теперь очень здоров…» [894]
Ее развлекает картинами изобильной южной природы:
«Дичины, фруктов очень много, рыбы пропасть, такой у вас нет… в прудах, озерах, реках и на Дунае <…> С кофеем пьем буйвольное и овечье молоко. Лебеди, тетерева, куропатки, живые такие, жирные, синички ко мне в спальню летают». <…> [895]
«У меня козочки, гуси, утки, индейки, петухи, тетерки, зайцы; чижик умер. Я их выпустил домой. У нас еще листки не упали и зеленая трава…»[896]
Но при всей бодрости вдруг прорывается щемящее сердце чувство тоски по Наташе:
«Что хорошего, душа моя сестрица? Мне очень тошно: я уж от тебя и не помню, когда писем не видал. Мне теперь досуг, я бы их читать стал. Знаешь, что ты мне мила; полетел бы в Смольный на тебя посмотреть, да крыльев нет. Куда, право, какая. Еще тебя ждать 16 месяцев[897], а там пойдешь домой. А как же долго! Нет, уже не долго. Привози сама гостинцу, я для тебя сделаю бал…»[898]
3 ноября написал Суворов последнее письмо к Наташе. Не успел он его отправить, как 7 ноября из-под Бендер, из ставки главнокомандующего, прибыли высочайшие рескрипты и указы на имя рымникского победителя. От волнения дрожит рука этого бесстрашного человека, когда 8 ноября садится он за письменный стол в своей скромной квартирке в захолустном Берладе и начинает писать. Он пишет, пишет и пишет письма ко всем тем, кто дорог ему, кто важен для его сердца. И не будем лукавить: первое письмо отправлено той, служению которой посвятил он свою шпагу, свою честь и свою жизнь:
«Всемилостивейшая Государыня! Вашего Императорского Величества из Всемилостивейшего мне указа от 18 октября всего восхитительнее мне знамение старой моей Высочайшей службы. Неограниченными, каждодневными и незаслуженными много милосердиями монаршими Вашими, Великая Императрица! Я ныне – паки нововербованный рекрут, жертвуя ей [службе]. Когда пределом Божиим случитца мне разстаться с ею и моею Матерью, Матерью отечества, у меня кроме Бога и великия Екатерины, нет! И простите, Ваше Величество, посредник сближения моего к нижним степеням Высочайшего престола Вашего – великодушный мой начальник, Великий Муж, Князь Григорий Александрович! Да процветает славнейший век царствования Вашего в наипозднейшие времена! Мышца Твоя да водворяет благоденствие Европе и вселенной! Я же – последнейший – дерзаю упасть к освященным стопам Вашего Императорского Величества и буду с наинепорочнейшею ревноситию и рвением…»[899]
Герой наш не льстец низкопоклонный, во прахе ползающий у ступеней трона, он действительно так чувствует и так выражает благодарность. Форма выражения такова, как принято в те времена, но чувство неподдельно. С молоком матери усвоивший как аксиому недосягаемость для простого смертного той высоты, на которой находится государь, Суворов как дворянин и как офицер был монархистом и никем иным. Поэтому раз государь боговенчан, то и любая награда, от него исходящая, исходит от божества, а божеству служат от всего сердца и всей жизнью. Вот откуда стиль этого письма, столь необычного для нас с вами и столь привычного для России в XVIII столетии.
Следующее письмо – к любимой дочери, к своему единственному, как считает он в эти годы, и потому особенно любимому ребенку. Он начинает его торжественно, как и прилично моменту, но едва выводит имя ее, как невольно переходит на душевный тон, теплый и интимный, каким привык общаться с нею:
