Непереводимая игра слов - [44]

Кантор одним глотком осушает наперсток эспрессо.

Я всё равно не очень-то понимаю, где пролегает демаркационная линия между декларированной отдельностью и демонстративным неучастием в темных делах мирового арт-молоха и фактическим, пусть со всеми оговорками, участием, конвертируемым в суммы с респектабельным количеством нулей.

Вот прилетавший свидеться с Кантором директор дублинского музея только нынче утром убыл отсюда в свою Ирландию. Вот вчера вечером приехал на минивэне коллекционер из Германии, милейший толстяк Михаэль с хитрющими глазами, таскал туда-сюда увесистые новые холсты; приглядывался, писал какие-то цифры на бумажке, показывал их Кантору, а потом, обернувшись ко мне, сообщал с шутовским страданием в голосе: «Он всегда шутит, Саша! Но только не когда мы обсуждаем деньги!»

Когда я завожу разговор об этом, Кантор принимается объяснять мне архитектонику своей альтернативной маркетинговой сети. Он говорит достаточно общими словами. Возможно, из уважения к моему дилетантизму, возможно, из привычки к конспирации. Музеи, с которыми у него установились взаимно доверительные отношения. Буквально одна или две галереи с правильной репутацией. Понимающие, вдумчивые коллекционеры. А главное – это уже не деловые партнеры. Это очень важно, пойми. Это друзья.

Если в том, что он говорит, слово «друзья» заменить на слово «семья», получится нечто, подозрительно похожее на схему функционирования неаполитанской каморры.

Я ухмыляюсь, вообразив себе Кантора за столиком неаполитанской траттории, капо ди тутти капи, с интонациями Вито Корлеоне произносящего приговор контемпорари-арт. Однако же тут что-то есть. Например, объяснение того, почему левый мыслитель Кантор так явно симпатизирует бастионам старой, правой, не столько доброй, сколько прижимистой и кряжистой Европы. Он, ворочающий в уме историческими периодами, глобальными процессами и народными массами, закоренелый индивидуалист, и впрямь ремесленник старой школы. Одиночка, не желающий быть топ-менеджером в корпорации «Современное искусство». Желающий единолично владеть небольшим, но крепким делом. С постоянной и преданной клиентурой. С посильным и качественным выходом. С умеренным, но верным доходом. Столько, сколько нужно. И так, как хочется. Не больше, не меньше, не иначе.

Нормальный, работающий как вол ремесленник. В том самом смысле слова, что возрожденческие голландцы и итальянцы.

У него нет личного джета, или стометровой яхты, или собственного острова. Но у него есть достаточно, чтобы никак не причислять его к маргиналам, добровольным париям, громко хлопающим дверью на выходе из «грязной игры». И еще у него есть независимость.

В этот момент я хорошо понимаю людей, говорящих о Канторе с уважительной опаской. Они правы. Он не маргинал и не пария. Он чертовски умный, хитрый, расчетливый игрок, что, как ни странно, в его случае скорее комплиментарная характеристика.

Любой внутренне состоятельный художник – в широком смысле: человек, которому есть что сказать, – вынужден выстраивать баланс между чужим спросом и своим предложением. Тем, что хочет делать он, и тем, что готов купить у него мир. Обычно он делает это интуитивно, вслепую.

Кантор делает это сознательно.

Его независимость и отдельность – не жест и не поза. Это большой проект. Продуманная работа. Система экономической автономии. Карта эшелонированной обороны, обеспечивающей собственную независимость. Укрепрайон, из которого он ведет свой «огонь по штабам», выстроен всерьез и надолго. Добротно и с уважением к собственным потребностям.

Конечно, у Кантора нет своего острова.

Он, скорее, сам себе остров. Остров Кантор.

– Я – отделен, – говорит он веско. – И пытаюсь делать свое.

Что такое «свое» – в живописи, в литературе, в философии, в жизни – Кантор впервые подробно и внятно проговорил в «Учебнике рисования».

Но еще более подробно и внятно в «Учебнике» сказано о том, что такое «не свое». «Учебник» в числе прочего – щелочной сатирический памфлет, гневная публицистическая про- и отповедь; расстрел – в упор и упорнейший (недоброжелатели добавили бы – «до занудства») – базисов и надстроек современной западной культуры и цивилизации вообще и ущербной ее российской копии в частности.

– Я выбрал эстетику в качестве инструмента анализа современного мира, – говорит он. – Это именно инструмент. Моя книжка была не про арт-тусовку. Я не стремился обидеть всех этих людей. Все эти персонажи – просто солдаты на войне, понимаешь? А роман – не про них. А про войну. Я бы на их месте, наверное, не обиделся.

За спиной Кантора прямо у церковных ворот раскладывают свой скарб циркачи. Клоун жонглирует кеглями, больше похожими на бейсбольные биты. Над нами, циркачами, церковью и всем непростым простым островом Ре облака лежат на небе ровными, с буржуазным тщанием возделанными грядками.

Почему-то вспомнились слова одного моего московского знакомца, человека умного, трезвого и не имеющего никакого отношения к арт-тусовке: «Почитал я этот «Учебник». Ну не знаю… По-моему, твой Кантор – завистливый и злой. И вообще графоман».

Я тогда задумался. Мне трудно представить, кому – чьему дарованию, уму или успеху – может так уж завидовать Кантор.