Непереводимая игра слов - [41]

В этой логике «вовремя» было в феврале 88-го для Башлачёва – когда его невероятно талантливая персональная легенда о русском духе, задавленном советской мертвечиной, но живом, страшном, но и прекрасном («редкой нашей силе сердешной, да дури нашей злой, заповедной»), оказалась на пороге практической – действием – проверки с довольно неутешительным результатом.

В этой логике для Цоя было «вовремя» летом 90-го – когда незаметно подошло к смертному рубежу время последних героев, гордых и странных одиноких лузеров с рукопашными умениями и брюслиевскими шрамиками на щеке: скоро им предстояло либо вымереть – либо уж сделаться частью совсем другой, так сказать, романтики и практики, потому что история, которую может описать раздолбайский, но искренний фильм «Игла», закончилась, – и началась история, которую может описать крепкий, но фальшивый сериал «Бригада».

И, наверное, в этой логике «вовремя» оказалось для Егора Летова – потому что Летов был, как ни крути, из той же когорты. Знать бы еще, почему. Какой мир и миф окончательно исчерпался к февралю 2008-го? К какой перемене реальности, к какому водопаду мы приближались тогда – и, надо думать, уже совсем приблизились сейчас? Может быть, к этому февралю не осталось ничего, совсем уж ничего мало-мальски не муляжного и не фальшивого? Может быть, сейчас мы готовы ухнуть вниз в буруны и пену какой-то новой правды? Но такой невиданной или страшной, что – «без меня», потому что даже Летову рядом с ней не было бы места?..

Когда Летов умер, ему было сорок три. У него во сне остановилось сердце.

Его последний альбом назывался «Зачем снятся сны». А до этого были «Долгая счастливая жизнь» и «Реанимация».

В этом месте можно многозначительно изогнуть бровь, регистрируя символизм созвучий. Можно не изгибать. Какая разница. Даже смерть – не идеальный тест на подлинность, да. Но все равно лучший из тех, что у нас есть. И Егор Летов всегда пытался применить его ко всему.

И сам он его прошел.

Нам не нравится время, но чаще – место

Остров кантор Утопия Максима Кантора: режущий край Европы (2009)

«По причине склонности к одиночеству» – с такой формулировкой он когда-то вышел из комсомола. По той же причине сегодня художник и писатель Максим Кантор добровольно исключил себя из российской арт-тусовки и проводит по несколько месяцев в году на тихом рыбацком островке Ре на западном побережье Франции. Чем занимается в Европе человек, так подробно описавший близкую гибель западной цивилизации?

TGV[4] разваливает пополам пасторальный пейзаж: холмы, холмы, частая дорожная штриховка – ловчая сеть цивилизации, редкий красно-белый пуантилизм крошечных городков, короткие блэкауты туннелей, панибратски хлопающие по барабанным перепонкам, – и входит в дождевую стену без сопротивления.

На скорости триста километров в час это очень красиво. На окнах мгновенно набухают суетливые водяные капилляры.

– Франция, – со сдержанной гордостью говорит бармен вагона-ресторана, когда поезд сбрасывает скорость, – это страна TGV. Три часа – и вы тут, камарад.

На чем я засыпался? Разве я говорил, что из России?

За угловым столиком совершенно лиловый негр складывает «Paris Match». У него дорогой костюм и пижонский платочек в нагрудном кармане пиджака.

– А скажите, камарад, – говорю я, – у вас тут тоже много иммигрантов? Как в Париже?

Белобрысый тонкошеий бармен смотрит на негра.

– Ну что вы, – говорит он вежливо. – Тут старая Франция. Париж – совсем другое дело.

Париж – совсем другое дело, да. В Париже я сорок минут еду от аэропорта Шарль де Голль до пересадки на вокзал Монпарнас – и все сорок минут в вагоне пульсирует скандал в лучшем стиле подмосковной электрички. Мсье цвета капучино с минутными перерывами производит атаки на мадам цвета макиато, она контратакует, не опускаясь до ретирад. Суть конфликта остается для меня туманной. Белое меньшинство вагона сохраняет на лицах невозмутимость. Цветное большинство улыбчиво сопереживает.

В TGV от парижского Гар де Монпарнас до Ла-Рошели количество афро- и арабофранцузов убывает с каждой промежуточной станцией. Под конец я наблюдаю только господина с «Paris Match». Он выбирается из поезда, под дождем немедленно приобретает мечтательный жемчужный оттенок и загружается в такси. Стоило бы и мне – у вокзала их целая вереница.

Я делаю крюк через набрякший парк, мимо Аквариума, по кромке Старого Порта. Мокрые яхты и мокрые чайки одинаково серы. Дождь мелок и упорен, как розничный торговец. В буланжери я покупаю круассан с сыром. Продавщица греет его в микроволновке. Продавщица белокура, пухлогуба, тонка, с прозрачной под веснушками кожей и огромными голубыми глазами: вот за такими-то белошвейками и ухлестывали тут мушкетеры Дюма-pere в паузах между завтраками на бастионе Сен-Жерве. В бистро я беру кофе и кальвадос. Белокурая барменша наливает его из бутыли с дизайнерской пыльной патиной. Барменша выглядит в точности, как продавщица, плюс тридцать лет и столько же килограммов.

Старая Франция. Заповедник вымирающих видов.

Я усаживаюсь на тротуаре под тентом. Моего героя нелегко поймать. Москва, Берлин, Лондон, Афганистан. Но сейчас он здесь, в получасе езды.