Неожиданный визит - [27]

Особой мечты у меня нет. Меня в общем-то все устраивает. Я бы и в дальнейшем хотела жить так, как сейчас. Хочу ли я изменить мир? Нет, этого я просто не смогу. Почему я должна делать то, чего не могу? Конечно, приходится невольно приспосабливаться. Хотелось бы немножко побольше денег, чтобы иметь возможность позволить себе кое-что. Хорошо обставить квартиру, приглашать гостей, детей одевать красиво, заботиться о том, чтобы создать приятную атмосферу вокруг. Ну, что можно еще сделать за деньги? Я б хотела найти мужа, который бы мне подходил, а еще — съездить в Италию, прежде чем я стану трясущейся старухой. Вот я смотрю на маму, она ведь еще не старая, но никогда не была за границей, всегда только дома. Нет, проблем у меня нет. Насколько я себя помню, я всегда была счастлива, только вот с дедушкой… Что такое счастье? Не знаю, может, если хочешь чего-то и это осуществляется. Вот, к примеру, когда мама подарила мне магнитофон. Свою будущую профессию, товароведа, я вообще не могу себе представить. Я ведь не знаю, куда меня сунут. Мама всегда говорит: «Только не забивай себе голову, все образуется само собой».

Перевод И. Малютиной.

ИРМТРАУД МОРГНЕР

КАРНАВАЛЬНЫЙ КОСТЮМ

В ту пору, когда отец перестал быть для меня кумиром, мы с матерью занимались вязанием: из материала заказчика за натуральное вознаграждение, попросту говоря, за «съестное». А материалом заказчика были в основном мотки пряжи, которые работницы хлопчатобумажной прядильной фабрики во Флёе выносили на себе с предприятия.

В декабре 1945 года моя мать отдала жене мясника связанный в три нитки гарнитур нижнего белья, получив за это большую кружку колбасной похлебки, полфунта сала и два билета в театр. Такая плата возмутила мать, и, как только клиентка оказалась вне пределов слышимости, она дала волю гневу.

— Что мне на этих билетах, жарить, что ли, прикажете, — издевалась Ольга Зальман. — Одни трескают колбасу, а у других на закуску рождественские сказки. Мне хватает драм в погоне за куском черствого хлеба. И безо всяких билетов.

О возврате билетов не могло быть и речи: с властью отношений портить нельзя, а в голодное время люди, имевшие доступ к съестному, как раз и обладали властью.

Не желая работать за так, матушка Ольга попыталась найти «дураков», которые сменяли бы на театр «что-нибудь приличное». Но все было напрасно. Однако человек, внимание которого в течение шести лет было направлено на то, как бы не просрочить талоны на продукты, на уголь, одежду и другие блага, — такой человек не мог дать пропасть и театральным билетам. В конце концов Ольга Зальман заявила:

— А, все равно, отчего пропадать! — и обрядила меня и себя в «самое лучшее», под чем подразумевались наряды, сшитые из пяти разных платьев.

Поездка на трамвае через пустынные развалины центра города. Послеобеденное время: по вечерам подача электричества прекращалась, и наступал комендантский час.

Поскольку здания оперы и драмтеатра были разрушены, представления давались в «Мраморном дворце». Это был танцевальный зал, известный всем под названием «Гипсовая тюрьма», куда моя мать частенько забегала в юные годы. Я не могла представить себе мать в юности: в 1945 году ей исполнилось тридцать шесть.

Я еще никогда не была в театре и с нетерпением ожидала рождественских сказок.

Мои ожидания оправдались, даже слишком. По недоразумению или еще по какому-либо счастливому стечению обстоятельств сказки были заменены на оперу «Дон Жуан». Моя мать почувствовала, что что-то неладно, лишь когда заиграла музыка.

— Мы ошиблись, — прошептала она после первой картины.

Я возразила.

— Нечего вечно перечить, — сказала мать и добавила, что эта вещь совсем не для детей.

Но после беспросветных лет военного режима, ужаса, лишений даже моя мать была настолько ослеплена изобилием красок, света, звуков, что не в силах была до конца следовать своим представлениям о нравственности и сказала только:

— Существуют скверные мужчины. И здесь ты их увидишь. А женщины вечно бывают обмануты. Помни это, когда вырастешь.

Себя я давно уже чувствовала взрослой, а женщины в спектакле меня не интересовали совсем. Так же, как, впрочем, и мужчины. Я видела лишь Дон Жуана. Мать назвала его «старой коровой»:

— Все певцы на сцене — «старые коровы», все они отжили свой век еще до войны. «Рабочие лошадки» должны были уже околеть. Кто знавал довоенные голоса, тот набалован.

Я не могла себе представить, что моя мать набалована. Я не могла себе представить также лучшего Дон Жуана. Дон Оттавио ходил, словно аршин проглотил, у Церлины было такое выражение лица, словно она кур воровала, отметила я мимоходом. Я была поглощена музыкой.

Передо мной предстал мощный, гордый образ: строгая красота лица, благородная линия носа, пронзительный взгляд. Особая игра мышц лба на миг делала его лицо похожим на Мефистофеля, даже имени которого я тогда, собственно, еще не знала. Человек, овладевший мастерством сатаны! Целиком и полностью я отождествила себя с ним. Торжествующие фанфары седьмого такта аллегро в увертюре наполнили меня дерзким ликованием. Я осознавала всемогущество жажды чувственного познания. «Вот что владеет миром», — думала я и ощущала это в себе. Именно поэтому у меня и не могло быть неотступного стремления подчиняться той силе, которая, собственно, владела Донной Эльвирой, Церлиной, да и Донной Анной тоже. До моего сознания до конца не доходило, что дамы в опере были женщинами, а мужчины — мужчинами. Я воспринимала лишь различного рода вялость, инертность, с одной стороны, и неистовость — с другой.