Неотвратимость - [7]

— Я восемь классов кончил, чтоб ящики таскать? — дожевывая, начал оборону сын.

— Ты так учился, что с твоими знаниями только ящики и таскать и не рыпаться. А ты через два месяца уволился. Однообразный труд, видите ли, не отвечает твоим высоким запросам! Ну хорошо, ну прекрасно! Упросил я, чтобы приняли в пожарную команду. И что же? Через полгода за прогул вылетел!

— Тоже мне работа — пожарка!

— Так что же тебе надо? Что? В свой цех взял, чтобы хоть ты на глазах был, к Вавилову, лучшему слесарю, приставил — нет, не идет дело! Дважды из вытрезвителя выручать пришлось. На сей раз еще похлеще— от суда спасать! Что же, и в цехе тебе не нравится?

— В цехе нравится. Почти нравится.

— Так почему подводишь родной коллектив?

— Папа, ты как на профсоюзном собрании — «родной коллектив»… Скажи уж прямо, что начальника цеха я подвел — тебя. Показатели тебе порчу.

— Обо мне ты не думаешь! Так подумай о коллективе, который повседневно и неустанно борется…

— Ну да, «за выполнение плана и повышение производственных показателей». Ты, папа, хоть бы дома-то без штампов разговаривал, они на собраниях приелись вот так!

— Не ври, с собраний ты сбегаешь, хотя я не раз предупреждал, что сын начальника цеха должен являть собой образец активности, высокой сознательности.

— Чего там интересного-то, на собраниях ваших. Толчете воду в ступе — «повысить, расширить, углубить». Слова одни, а толку — ноль. То заготовок нету, то инструмента путного недопросишься, а вы — «повысить, расширить»… Электрокар вон больше года стоит, заготовки на горбу таскаем, а вы — «повысить»!

— Да ты сам-то у меня на горбу сидишь, бездельник! Балласт в цехе…

— Работаю не хуже других, хоть Вавилова спроси.

— Другие в вытрезвитель не попадают.

— Знаешь, папа, у меня голова болит очень. Давай ты меня в другой раз повоспитываешь, а сейчас я спать пойду.

— Вот как! Напакостил, подвел — и пошел спать! Нет, ты слушай! По-настоящему-то надо тебя на общее собрание, перед всем коллективом…

Голова у Валерия в самом деле разламывалась. Он озлился.

— Да не пугай ты собранием, все равно оно не состоится. Не решишься меня разбирать. Чтоб авторитет твой не запачкался. Из вытрезвителя не одного меня выручал — почему? Ах, высоко держим трудовую дисциплину, нет нарушений в лучшем цехе! Минька Бал-башов пьяный вдрызг на смену заявился, тебя матом обложил, а ты, начальник цеха, что сделал? В цеховой машине его домой отправил, чтоб, значит, сор из избы не выносить. Пашка с Егорьевым подрались на рабочем месте — ты их «перед коллективом»? Нет, ты все тихонечко замазал. Авторитет! Дисциплина! Да ты первый нарушитель трудовой дисциплины, если хочешь знать! Как ты, начальник цеха, допускаешь, чтобы твои люди в конце месяца без выходных, по десять часов, по две смены вкалывали!

Канашенко-старший никак не ожидал такой «критики снизу», притом в самый неожиданный момент. Рявкнул:

— Мальчишка, молокосос! Что ты понимаешь! Люди вкладывают все силы, чтобы справиться с государственным заданием, чтобы…

Канашенко-старший, ломая спички, прикурил, бросил спичку в пепельницу, промахнулся.

— Не свои слова болтаешь, Валерий. Знаю чьи, Вавилова это слова. Он мастак начальство бранить.

— Ты его только что лучшим слесарем назвал, — напомнил сын.

— Да, и могу повторить: лучший он слесарь цеха. Но — демагог! Смотри, какие штуки мальцу навнушал!

— Разве это неправда? Вот мы не на собрании и комиссий тут нету, скажи честно — неправда? Нет у нас ни штурмовщины, ни показухи? Вот ты скажи!

— Да ты что, в конце-то концов! На дело тебя нет, а болтать наловчился! Он только что из милиции, а я виноват! Наставник твой Вавилов слесарить тебя что-то не шибко научил, а вот критиковать… Критиковать-то легко.

— А ты Вавилова не трогай! Вавилов — человек! Дело свое знает не хуже, чем ты свое, а может, и получше.

— О! Вавилов уж ему лучше отца родного! Вавилов, видите ли, человек! Что же он из тебя человека не сотворил? Ты не только хулиганить, а еще и болтать научился! Хватит! К черту! Довольно терпеть в цехе хулигана! Ищи себе работу по вкусу, не держу! Завтра же дам расчет!

— А не имеешь права. Я — чист. Вытрезвители мои ты скрыл, милицию тоже скрыть постараешься — авторитет бережешь. Не записано мне на бумаге никаких взысканий, увольнять не за что. Понял? Ну и все.

— Сейчас же — слышишь? — сейчас же пиши «по собственному желанию»!

— А если мне работа почти нравится? Нету у меня такого собственного желания, и все тут! А раз нету желания, зачем я буду писать, что оно есть?

— Валерий, ты наглец!

— Папа, а что лучше — наглец или лицемер?

— Кто это лицемер? Кого имеешь в виду, сопляк?!

— Ты подумал, что тебя?

Ну, это уж слишком! Пора поставить мальчишку на место! Надо решительно заявить… Что заявить? Разве он поймет, как приходится вертеться между двух огней начальнику цеха? В чем-то этот паршивец прав… Но всех обстоятельств, в которых приходится вертеться начальнику цеха, он не поймет!

В прихожей раздался звонок, и Канашенко-старший был этому даже рад — все-таки разрядка.

— Иди открой, кого там принесло.

Оказалось, явился Радик Извольский.

— Как у тебя, Валерка? Заели предки?