Неостывшая память - [89]

Любовь узнают не по ласкам

И не по обхождению.

Она светится в глазках,

Обнаруживается в движениях.

Вот такая получилась красивая формула от противного. Ласки, глазки, обхождение – какие старорежимные полузабытые, нежные слова! Так и хочется их по прочтении погладить! А какой душевный отклик, нечеловеческий восторг вызывает заключительный аккорд: «Обнаруживается в движениях»!

У коллеги К-ина все иначе. Он пресыщенный привереда. О женщинах рассуждает только на утреннюю голову – трезво и просто:

Встречал я женщин много, мало,

Но что-то в них всегда недоставало.

Одна красива и мила,

А ночь прошла —

И уж не та,

Кто был мне нужен навсегда.

Следующее четверостишие затруднительно приспособить к какому-либо жанру:

Не один из сверстников дерзнувший

За обиду цапал с пылу прямо в нос.

Ну а взрослый батьку матюгнувший

На ответ мой лаялся как пес.

Раньше мы советовали подобным стихотворцам больше читать классиков, учиться у них. В ответ получали стихи такого рода:

Чернеет туча грозовая

В небесном море голубом.

–

Сверкают молнии оскалы

И дождь и хлещет и блестит.

–

Ничто в поле не колышется

Только песня моя слышится.

–

Дуб ты мой ровестник, дуб ты молодой,

Что меня чаруешь шалою листвой?

Канула в Лету эпоха, когда сочинитель так обращался к враждебной Америке:

Зловещие ты планы

В тьме сейфов не держи,

А лучше их изъяны

Рассудку покажи.

Что ж, настали другие времена, а значит, зазвучали другие песни. Выбирать из них для нашей папки становилось все труднее по причине их серой невыразительности. Может, в этом виноваты не столько сочинители, сколько время, их породившее?

На обложке «Отдельной папки» начертан эпиграф – конгениальное двустишие безымянного автора:

Там, где сгорело сердце Данко,

Не смеет прорасти поганка![3]

Кто теперь знает, так это или нет…

«Был бы жив Великий Петр…»

В начале шестидесятых в редакции художественной литературы Лениздата была заведена толстенная тетрадь, на твердой обложке которой значилось: «Амбарная книга». Вскоре эта прозаическая надпись была чуть подправлена. «Амурная книга» – так несерьезно стал именоваться фолиант. Каждый писатель мог начертать на его страницах все что душе угодно, не опасаясь цензурного вмешательства или гнева местного руководства. Руководство же Лениздата тех лет отличалось устрашающими габаритами. Именно это обстоятельство имел в виду Михаил Дудин, изобразив пером три мощные обнаженные натуры «с тыла» и снабдив выразительный рисунок четверостишием:

В душе испытывая страх,

Перехожу на шепот:

Земля стоит на трех китах,

А Лениздат – на жопах.

Уже тогда Дудина знали не только как серьезного поэта, но и как автора веселых, ироничных, озорных, а подчас злых эпиграмм, рисунков и шаржей. Однажды в той же «Амурной книге» известный поэт, многолетний редактор журналов «Костер» и «Аврора» Владимир Торопыгин выразил в рифму неудовольствие по поводу слишком долгого, по его разумению, издательского прохождения своих рукописей:

Я Лениздат люблю, как маму.

Всегда, когда в нем выхожу,

Я девять месяцев упрямо

В его животике лежу.

Под этим, как сказал бы Зощенко, маловысокохудожественным сочинением автор не забыл поставить число, месяц и год: 20 июля 66 г. А 23 июля в редакцию зашел Дудин. Раскрыл книгу, прочитал последнюю запись, хмыкнул, на минуту задумался и под указанной Торопыгиным датой «наложил резолюцию»:

Редактор! Помни эту дату.

Скажи, вперя в поэта взгляд:

– Забудь дорогу к Лениздату, —

Ходи, Володя, в детский сад!

М. Д.

23. VII.66.

Торопыгин был мягким, добрым человеком, с Дудиным он дружил много лет. Конечно же, это четверостишие в восторг Володю не привело. Но что поделаешь: старший товарищ строг, ядовит, но справедлив! Не многие обижались на Дудина за дружеские поэтические уколы. Другое дело, когда поэт намеренно резко оттачивал против кого-то свое перо. Две-четыре строки, и – портрет готов!

В последнюю прижизненную книгу Дудина «Грешные рифмы» вошло далеко не все, написанное им «в легком жанре». Вместе с Натальей Банк я был составителем этой книги. У меня хранится множество автографов – неопубликованных эпиграмм Михаила Александровича. Каждая – на отдельной карточке.

Вот эпиграмма без указания адресата, хотя в те времена все без труда узнавали в ней склонного к интриганству серенького прозаика, который искусно плел из ивы корзины:

Плетет корзины, как интриги,

И на досуге пишет книги.

Вот четыре острых строки «Об одной лысине». Это о человеке, которым восхищалось, как тогда выражались, «всё прогрессивное человечество»:

Мы подняли страшный шум,

Но возвысили не ум,

А пятно на лысине

Мы с тобой возвысили.

Так и подмывает процитировать еще хотя бы несколько дудинских «колючек», дружеских, не очень и совсем не дружеских:

* * *

У Коржавина Наума

Не житье, а красота,

Только очень много шума

В основанье живота.

* * *

Божья искра случайно обронена

В беспросветную душу Воронина.

* * *

Островой – титан Москвы,

Века однокашник.

Только вместо головы

Носит набалдашник.

ПРЕДУПРЕДИТЕЛЬНАЯ

РИФМА-ЛОВУШКА

Маргарита Алигер

Проглотила как-то… муху.

Очень жалко мне старуху,

Не бери ее в пример.

* * *

Береги колхозный двор

От клопа от лютого.

Покупай не клопомор,

А сочиненья Кутова.

Лишь талантливый человек может «прилюдно» посмеяться над самим собою. К своему пятидесятилетию Дудин сочинил «Страшно печальную песню»: