Неостывшая память - [74]

3) Эпиграф из Бродского

4) Кусок из Эпилога:

от строки

А за проволокой колючей

до

Худая слава шелестела.

На первые 2 изъятия, скрепя сердце, я еще могу согласиться. (Если, как мы с Вами условились при свидании, 3 строки будут заменены точками)

На вторые два – ни в коем случае.

АА высоко ценила поэзию Бродского, заступалась за поэта во время беззаконного и постыдного суда над ним, считала его самым талантливым поэтом Ленинграда – и в частности любила и ценила стихотворение Бродского, ей посвященное, откуда и взяла строку

«Вы напишете о нас наискосок»

(М.б., эта строка непонятна? Объясняю: Бродский имеет в виду почерк А. А.; она писала наискосок).

Вразумите меня: что в этой строке предосудительного? И кто имеет право сводить свои счеты с Бродским в книге Ахматовой? Я была свидетельницей огорчения и гнева АА, когда без ее воли С<оветский >п<исатель> снял этот эпиграф из Бега – и я участвовать в повторении этого безобразия не буду.

Самое большее, на что я могу согласиться, это – вместо И. Бродский, (как стояло у АА) поставить И. Б.

Далее. Об искажении текста Поэмы путем изъятия из Эпилога приведенных строф – и речи быть не может. Это вопиюще – и это бессмысленно: сталинщину из нашей истории все равно не изымешь… Строфы эти широко известны; я, отвечающая за текст, не хочу стать всеобщим посмешищем. К тому же, в своем крошечном предисловьице (врезке) я объявляю, что все делаю по воле автора… Что же – и это «воля автора»?

Мне представляется также, что строфы эти были опубликованы в одном из наших журналов. Сейчас, из-за того, что я хвораю на даче, я временно разлучена со своим архивом – но как только встану – проверю себя. И если обнаружу эту публикацию – немедленно извещу Вас.

Но – напечатанные или нет – строфы эти должны остаться в Поэме. Я знаю, как высоко ценит Поэму Дмитрий Терентьевич; АА когда-то с такой радостью говорила мне, что он обещал напечатать Поэму целиком.

Довольно терзали Ахм при жизни; не будем после ее смерти продолжать ту же отвратительную традицию. Я, во всяком случае, берегу свое доброе имя и не могу принимать участия в этом произволе (в чьем? Цензурном?)

Жму руку и прошу ответить незамедлительно.

Л. Чуковская

Надеюсь, Вы перешлете мне отзыв акад. Жирмунского. Его мнение о нашей работе мне очень дорого.

Письмо это я в тот же день показал Хренкову. Он внимательно прочитал его и, не скрывая озабоченности, сказал, что оно явно адресовано и мне, и ему. Скорее даже – ему, поскольку действительно он обещал Анне Андреевне напечатать «Поэму без героя» целиком. Теперь же времена изменились, выполнить давнее обещание невозможно. В любом случае надо все обдумать и – никуда не денешься – поехать советоваться в «высокие кабинеты» Обкома. Мне же надлежало набраться терпения, не писать и не звонить Лидии Корнеевне до решения партийного начальства.

Чуковская позвонила сама, спросила, получил ли я от нее письмо и что могу ей сказать. Я честно признался, что передал ее письмо своему руководству и сам пребываю в тревожном ожидании. Затем напомнил о нашей прошлогодней беседе у нее дома, когда я выразил свои опасения за строки из «Решки» и «Эпилога». Лидия Корнеевна сухо заметила, что все всегда очень хорошо помнит, будет ждать письменного ответа и резко прекратила разговор.

Ожидание было недолгим. Как-то в конце рабочего дня Дмитрий Терентьевич пригласил меня в свой кабинет и сказал, что официальное письмо Чуковской за его подписью или подписью директора Попова может поставить под удар выпуск книги. Поэтому он просит меня отправить ей частное, неофициальное письмо за моей, редакторской, подписью, тем более что она относится ко мне хорошо. Другого выхода попросту нет. А черновик письма мы сейчас же вместе напишем.

Мне ничего не оставалось, как согласиться, лишь бы хоть как-то умягчить разгневанную Лидию Корнеевну.

Помнится, письмо это все же было каким-то непривычно сдержанным, «деревянным». В нем говорилось, что Лениздат – издательство партийное, через издание книг оно проводит политику КПСС, которая на современном этапе считает необходимым свернуть тему сталинских лагерей. И изъятие лагерных строк в «Поэме без героя», и снятие эпиграфа Иосифа Бродского имеют не поэтическую, а политическую основу. Что-либо изменить невозможно.

В ответном письме Чуковская яростно обличала установившиеся порядки, когда наглухо замалчиваются свидетельства о замученных в сталинских лагерях миллионах ни в чем неповинных людей, когда преследуется живая мысль и слово поэтов. Столь же страстно Лидия Корнеевна защищала Иосифа Бродского.

Следуя установившейся традиции, я ей позвонил, сообщил о получении письма, сказал, что ознакомлю с ним свое начальство. Она ответила, что именно на это рассчитывала, отправляя мне письмо, попросила держать ее в курсе.

Письмо при мне прочитал Дмитрий Терентьевич и сказал, что дела наши неважные, он сам еще не представляет, как все повернется, как сложатся теперь отношения с Чуковской, при необходимости же он сам вступит с нею в переговоры. Письмо он мне не вернул.

Таким образом, я был отстранен от ближайших контактов с Лидией Корнеевной. Знаю только, что в конце концов она вынуждена была согласиться принять цензорские изъятия. Но и это не помогло. Корректура книги Анны Ахматовой лежала без движения на моем рабочем столе.